— Будь бы дело на Волге, ты бы у меня, змеиная твоя душа, пошёл, конечно, к ракам в гости. Но пограничники и с подлецами вежливы. Повезёшь нас обратно в Анадырь, сэр.
Но шкипер ничего не понимал. Тогда они обвязали его кругом туловища манильским тросом, руки развязали, а ноги оставили связанными, и в таком виде втащили в штурвальную рубку.
Здесь Илюхин помахал у него под носом браунингом. Шкипер, зажмурясь, опустил голову.
— Не пужай, Мыкола. Вин и так злякався.
— Небось, держать тебя он не боялся…
— Так вин же мериканец!..
— Вот что, Америка, вези нас обратно в Анадырь, понял? Обратно…
И недавние пленники стали показывать на запад, делать повороты кругом, показывать руками, как должна повернуть шхуна, кричать: «Анадырь, Анадырь»… Долго лупоглазый шкипер смотрел на них, как бы раздумывая и не понимая. И долго, всё горячей и горячей, они объясняли ему. Наконец, он решительно взялся за штурвал и повёл шхуну прочь от Аляски.
— Ага, понял. Даёшь Анадырь! — прогремел Кравченко.
— Иес, иес, сэр, — бормотал Хенриксен, глядя на пограничников глазами собаки, ожидающей удара.
Подгоняемый попутным ветром «Голиаф» начал быстро удаляться от берегов Америки.
Связанного разведчика заперли внизу, в кубрике. Там же находился и один из матросов, тоже связанный, второй нёс вахту. Через сутки их поменяли местами. Еду шкиперу носили в рубку.
— Кушай, мистер, кушай, а выпить не дадим. Эта штука не приводит к добру. Даже в воду и то, бывает, сонный порошок подсыпают, — балагурил Илюхин, давая шкиперу есть.
— Кажешь — добру… Хиба ж вин хотив нам добра? — философствовал Кравченко. — Вин пийшов до нас за овцами, а прииде зараз до дому сам стриженый.
И Кравченко окидывал шхуну хозяйским взглядом, шёл проверить кубрик, заглядывал на компас…
Двое суток не спали пограничники. Особенно тяготился этим Кравченко, Илюхин его утешал:
— Нам, Гриша, ничего. Нам пофартило: когда в Америку нас везли, так мы выспались. Вот ему, конечно, потруднее. Только и утешенья, что, может, в последний раз…
На другой день к вечеру, подгоняемый ветром, «Голиаф» опять подходил к посту Ново-Мариинскому. Но американского флага на нём уже не было. При взгляде на невзрачные домишки поста, показавшиеся на этот раз близкими и родными, при виде бежавших к берегу товарищей пограничников у возвращавшихся бойцов что-то ёкнуло в груди и радостное чувство охватило их. Илюхин фальцетом, как он пел на Волге под саратовскую гармонь с колокольцами, хватил во всю силу сложенную им в ту же минуту частушку:
А Кравченко, увидев спешащего на берег комиссара, оглушительным, достигшим противоположного берега лимана басом обрадованно гаркнул:
— Здоровеньки булы, товарищ комиссар!..
Стоит ли утомлять читателей описанием встречи?
Люди нашего поколения знают, как встречают солдаты своих товарищей, считавшихся погибшими или пропавшими без вести, знают и представляют, какие ведутся при этом разговоры, расспросы, рассказы о том, что и как произошло в начале, как и что случилось потом…
Американцев подвергли допросу.
— Чем вы оглушили наших пограничников? И зачем? — спросил Букин на допросе капитана американской службы разведки Хоукса.
— Я подсыпал в бак, из которого они пили воду, сильное снотворное фирмы Мерк, рассчитывая, что они уснут после первой же кружки. Но эти парни пили кружку за кружкой и не засыпали. Я решил, что снотворное испортилось., Поэтому оглушил их… Бил кастетом.
— Но вы могли убить их!
Американец усмехнулся.
— У вас, русских, есть пословица: лес рубят — щепки летят.
— Вы даже знаете русские пословицы?! Есть такая, есть… Но есть и другая: змею в живых не оставляй, а отрубай ей голову, иначе она укусит второй раз…
Чем закончилось всё это происшествие?
Команду шхуны отправили в Петропавловск-Камчатский вместе с арестованными участниками убийства первого Анадырского ревкома. Организатора этой банды убийц арестованные опознали в мистере Генри Вуде, он же мистер Джексон, он же капитан Хоукс.
Арестованных увезли из Анадыря на сторожевом корабле; их охраняли бойцы Первого Чукотского отряда, в том числе направленные в распоряжение командования Илюхин и Кравченко, получившие прозвище «моряки».
Командование объявило Илюхину и Кравченко благодарность за решительность, смелость и преданность советскому народу, но затем они по месяцу отсидели на гауптвахте за недостаточную бдительность.