Наутро я набрался храбрости и признался матери, что оставил пса в комнате, но, к моему удивлению, она восприняла это довольно спокойно, если учесть то, что говорила раньше. «Вот как? — сказала она. — Ну что ж, в наказание за обман останешься сегодня без завтрака. Впрочем, большого вреда от пса не будет, только в следующий раз спроси разрешения, хорошо?» Немного позже я сказал отцу, что снова слышал, как выли кошки. «Кошки?» — произнес отец, но тут мать кашлянула, он посмотрел на нее и говорит: «А, ну да, кошки. Я их вроде тоже слышал».
Странное было утро. Всё шло как-то не так.
Органист заболел и слег, младший каноник забыл, что уже девятнадцатый день месяца и ждал Venite;[5] а человек, замещавший органиста, после короткой заминки заиграл какой-то дневной хорал; получилось несуразно, и мальчики из хора от смеха не могли петь; а когда пришло время исполнять гимн, солиста разобрал такой смех, что у него пошла носом кровь, и он сунул ноты мне, а не только был неважным певцом, но и слов-то не знал. Но пятьдесят лет назад к этому относились серьезнее, и, я отлично помню, как один из теноров сзади пребольно меня ущипнул.
В общем кое-как закончили, и никто — ни служители, ни мальчики — даже не подумали, что дежурный каноник — им тогда был мистер Хенслоу может прийти в ризницу и отчитать их. Да он бы и не пришел, мне думается. Дело в том, что он впервые в жизни прочел не ту проповедь и сам об этом знал. В общем мы с Эвансом без всякого труда поднялись по лестнице, о которой я вам говорил, улеглись там на пол — и наши головы оказались прямо над старой гробницей. Мы лежали тихо, не шевелясь, и потому слышали, как один из служителей сначала закрыл железные двери на галерею, затем запер юго-западную дверь, а вслед за ней дверь в поперечный неф. Тут мы поняли, что намечается то самое дело, которое не должно быть известно широкой публике.
Вскоре через северную дверь вошли декан и каноник, а вместе с ними я увидел своего отца, старика Палмера и парочку его лучших рабочих. Палмер остановился в центре хоров и о чем-то заспорил с деканом. У рабочих были ломы, а сам Палмер тащил бухту веревки. Все они заметно нервничали. Побеседовали они, побеседовали, а потом декан и говорит: «Ладно, Палмер, не будем терять времени. Если вы считаете, что это успокоит жителей Саутминстера, я не против, но должен сказать, что за всю свою жизнь не слышал такого отъявленного вздора. Особенного от такого здравомыслящего человека, как вы. Вы согласны со мной, Хенслоу?» Насколько я сумел расслышать, мистер Хенслоу ответил что-то вроде: «О, да. Но мы же договорились, господин декан, что не будем судить их слишком строго, верно?» Декан фыркнул, направился прямо к гробнице и остановился, повернувшись спиной к загородке, а остальные довольно робко подошли поближе. Хенслоу стал на юной стороне и принялся скрести подбородок. «Палмер, — говорит декан, — как по-вашему, что легче: поднять крышку или убрать одну из стенок?»
Палмер и его люди покрутились немного вокруг гробницы, пощупали крышку и постучали по всем стенкам, кроме северной. Хенслоу начал говорить, что лучше попробовать с южной стороны, потому что она, мол, лучше освещена, да и места там побольше, но мой отец, который до этого спокойно наблюдал, подошел к северной стенке, стал на колени, осмотрел трещину, а затем поднялся, отряхнул брюки и говорит декану: «Прошу прощения, но если мистер Палмер не против, пусть попытается поддеть эту доску; мне кажется, она легко отойдет. По-моему, можно попробовать вставить лом прямо в эту щель». «Спасибо, Уорби, говорит. Я декан, предложение разумное. Палмер, пусть один из ваших парней так и сделает».
Одни из рабочих начал ловко орудовать ломом, и через минуту — а они все столпились вокруг гробницы, и мы с Эвансом высунули головы за край трифориума — в западной части хоров раздался жуткий треск, и здоровенный кусок доски с грохотом рухнул на ступеньки. Вы, конечно, ждете, что сейчас всё в один момент разъяснится. Само собой, поднялась страшная суматоха. Но я слышал только как отвалилась доска, звякнул упавший на пол лом, а декан воскликнул: «Боже милостивый».