— Что же ты ему сказал?
Не поднимая глаз от тарелки, будто до сих пор несколько стесняясь тогдашней своей резкости, отец ответил:
— Я ему объяснил, что он должен хорошо запомнить этот случай. Ведь это первое его предательство в жизни.
— Не понимаю! — возмутился Андрей Михайлович. — Неужели тут можно было усмотреть какую-то аналогию?! Между тем, что предложил Сушенцов, и твоей этой историей?! Мы с Володей неожиданно — при совершенно случайных обстоятельствах! — нашли, кажется, то, над чем Иван Фомич столько лет... В чем тут наша вина?!
— Ни в чем, — сказал Михаил Антонович. — Но, знаешь, при случайных обстоятельствах поступки бывают совсем не случайные... Скажи, пожалуйста: твой студент... Александру Ивановичу он мог бы предложить такой... такую сделку?
Последнее слово покоробило Андрея Михайловича, но на секунду он все же представил себе разговор Сушенцова с их шефом, лицо Александра Ивановича при этом — и уже не захотелось ему представлять себе лица Володи. Отец понял.
— Так почему же он посмел это предложить тебе? — спросил Михаил Антонович.
Ну, это уже несерьезно! Отец всегда жил какими-то литературными мерками. Все, что он говорил, было правильным, но все это было вместе с тем слишком идеальным, а потому нежизненным.
Да и вообще в притчах, при всей их воспитательной наглядности, есть одна существенная слабость: они начисто лишены диалектики и тоже слишком идеальны. То есть вывод из них только один, выбора не дано, и мораль следует всегда единственная, уже заранее предопределенная. Действительно, как понимал Андрей Михайлович, то, что подсказывал ему Сушенцов, как будто бы выходило за железные рамки морали, но в жизни-то, даже и во вполне моральной, существуют все же какие-то допуски, компромиссы, которые при дневном свете — увы! — не всегда выглядят лучшим образом, но тем не менее... Как это из той же литературы? Не говори, мой друг, красиво...
Если спокойно, без сантиментов, просчитать возможные варианты, — все ли так просто и однозначно, как отцу представляется?
Сначала — логические посылки.
Первое. Мы с Володей случайно открыли способ, который нам самим вроде бы ни к чему.
Второе. В руках Ивана Фомича этот метод был бы для него несомненным благом, окончанием докторской диссертации.
Третье. Володе после окончания института надо остаться в аспирантуре, и это теперь зависит только от одного Ивана Фомича.
Следовательно?..
Да, чуть не забыл: некоторые к тому же моральные аспекты.
Первое. По затраченному труду, по знаниям в этой области, да просто по справедливости, наконец, наш метод и в самом деле должен бы принадлежать Ивану Фомичу.
Второе. Для кафедры, для науки лучше, чтобы в аспирантуре остался наиболее способный и перспективный. А из двух кандидатов — это, бесспорно, не Ксения, а Володя.
Третье. Для больных в конце концов важен сам метод, облегчающий их страдания, а не автор, который его предложил.
Четвертое. Меня тут вообще не в чем упрекать: я-то делаю это не для себя, а исключительно ради кафедры, то есть интересов дела.
Практический вывод: мы отдаем свой метод в честные руки — тому, кому он и должен принадлежать по справедливости, а взамен просим только об одном у Ивана Фомича — оставить в аспирантуре того, кто наиболее достоин.
Ясно же как божий день! Так в чем, собственно, не прав Сушенцов, подсказав этот выход?
Если что и было здесь неприятно, то разве лишь то, что говорить с Иваном Фомичом должен не Сушенцов, а он, Каретников.
— Здравствуйте, Иван Фомич.
В лаборатории их только двое. Иван Фомич отрывается от микроскопа.
— А, приветствую, приветствую... Здравствуйте, Андрей Михайлович. — Как обычно, он первым протянул свою маленькую, почти детскую руку, но перед этим все же на секунду замешкался в нерешительности, и румяные его щечки еще больше зарделись.
Теперь, когда Андрею Михайловичу до защиты докторской оставались считанные недели, Иван Фомич вообще находился в некотором затруднении, как держать себя с Каретниковым: как прежде — чуть покровительственно, с учетом того, что все-таки на кафедре второй человек он, а не Андрей Михайлович, — и тогда «приветствую, приветствую» именно та форма; или уже как-то иначе надо, потому что совсем близко время, когда вторым после шефа станет, вероятно, Каретников.
Они оба почувствовали заминку, оба поняли ее причину, и Андрей Михайлович, невольно поддавшись очарованию своего не слишком отдаленного будущего, дружелюбно поинтересовался:
— Как дела, Иван Фомич?
«Как дела?» — это обычно Иван Фомич раньше у него всегда спрашивал, поэтому, тут же спохватившись, Каретников хоть как-то поправил себя: