Теперь же, за несколько минут до начала операции, мысли его были случайные, самые простые, обрывочные и к тому же совсем не последовательные, связанные и с тем внешним, что происходило вокруг него, и с чем-то в себе самом, но таким же, по сути, случайным, что так или иначе откликалось в нем на все это внешнее, что его окружало.
Он услышал за дверями операционной осторожное пошаркивание множества ног, приглушенный говор — и отметил, что это студенты пришли.
— Твоя группа? — спросил он Сушенцова, и тот, давно уже готовый к операции, кивнул.
Андрей Михайлович отошел к окну, оберегая свою стерильность от анестезиолога Якова Давыдовича, который заканчивал последние приготовления, и подумал, глядя сверху, с третьего этажа, на полуоголенные деревья, на желтый ковер, скрывший траву, что вот уже и осень скоро закончится. Сколько же прошло со смерти отца?
Ощущение было странно противоречивым: когда подумал о его смерти, показалось, что это уже очень давно случилось, а когда вспомнил живое лицо, то почудилось, что совсем еще недавно отец был жив... К Ирине, что ли, съездить сегодня?..
— Ушли, — доложил о комиссии Иван Фомич, заглянув в операционную.
— Ну и как? — без всякого интереса спросил Андрей Михайлович и принялся размечать линии предстоящих разрезов.
— Мелкие замечания, конечно, есть... Но они сами сказали, что это неважно. Думается, все... того... обошлось, Андрей Михайлович.
— Лабораторию предупредили? — спросил Каретников у Сушенцова.
— Да, Андрей Михайлович... — Сушенцов уже в который раз посмотрел на часы, вделанные над дверью операционной. Рассчитывал, что к обеду они закончат, взял у приятеля ключи от квартиры, времени только до пяти вечера, пока приятель с женой с работы не вернутся, но они уже на час задержались с операцией... Как-то надо предупредить... Хотя она же должна понять, что все переносится часа на полтора. В три — там, а в пять уже уходить. Не густо... А потом, дома, еще галиматью ее править, чтобы Андрею Михайловичу завтра понравилось. И все ж думал, она поинтереснее... Внешность обманчива...
Чтобы поторопить анестезиологов, он спросил:
— Яков Давыдович, готовы?
По тому, как укоризненно посмотрел тот на Сушенцова, Андрей Михайлович понял, что он-то готов, а вот, дескать, они, хирурги, пришли почти на час позже. Вернее — он, Каретников.
Конечно, Яков Давыдович, главный их анестезиолог, в чем-то прав: при шефе так не задерживались. Но Александр Иванович никогда не умел расположить к себе ни одну комиссию. Шефу-то, положим, на это наплевать было: лауреат, заслуженный деятель науки, членкор, он мог себе позволить не снисходить до комиссий, он никогда сам и не принимал их, и любую комиссию это сразу же задевало. Им-то всем, его сотрудникам, доставалось потом — случалось, и тому же Якову Давыдовичу перепадало, — а теперь, когда на всех собраниях и ученых советах их постоянно в пример ставят, он только и помнил, что операции при шефе всегда начинались минута в минуту. А то, что как бы влетело ему от шефа за эту вот капельницу, которую помощница его, Нина, все никак не наладит?!