Это были минуты, ради которых годами учились, ради которых служили, наказывали своих подчиненных и сами наказывались, поощряли и поощрялись, дружили и ссорились, носили форму, уходили в море и возвращались, а кто-то и не возвращался... Минуты, из-за которых нужно было месяцами скучать по своим детям, мечтать о собственной жене, тосковать по солнцу, голубому небу или хотя бы по осенней слякоти...
Такие это были минуты.
Это был его командирский час.
Букреев наклонился к боевой трансляции — теперь он жил одной лишь атакой, и ничто не могло отвлечь его от этого — и скомандовал властным, почти как окрик, голосом:
— Торпедная атака! Торпедные аппараты приготовить к выстрелу!
Уже включены приборы управления торпедной стрельбой, выданы на главный командный — курс, скорость и дистанция до цели, по секундам фиксируются все команды и доклады.
— Первый замер!.. Товсь!.. Ноль!
Перед Букреевым на приборах — силуэты своей лодки и цели.
А цель ведет себя все-таки странно, совсем почему-то не меняет своего курса, будто и не в паре они работают. Это облегчает Букрееву атаку, но это и возмущает, и обижает его, словно бы ему поддаются; и хотя между ними и происходит своего рода игра, но задумана-то она и должна проводиться так, чтобы максимально усложнить задачу Букрееву, потому что военные люди существуют все-таки для возможной войны, и он, Букреев, видел смысл именно в том, чтобы готовить свой экипаж к серьезной и трудной войне, и никак уж не ожидал от других такого легкомыслия, небрежности, головотяпства.
«Ну и попадет тебе за твое ротозейство, — подумал Букреев об этом другом командире. — И правильно попадет», — решил он, чувствуя, как понемногу стихает в нем азарт, и с досадой понимая, что тут и маневрировать ему особенно не приходится: прицелься спокойно, как в тире, и бей. Как тут промахнуться, если этот тип вроде бы вовсе и не слышит тебя... Жаль даже тратить учебные торпеды.
Всех этих мыслей Букреева никто, конечно, не мог знать, и в центральном посту была теперь та из последних сил тишина, какая только и бывает в лодке перед торпедным залпом.
Букреев мельком увидел сбоку от себя лицо командующего — тоже вот удивлен, — когда вдруг Сартания поспешно доложил:
— Поворот цели!..
Букреев и сам это увидел и даже с некоторым облегчением подумал: «Наконец-то задергался!» Все-таки это действие, хоть и явно запоздалое, становилось понятнее, чем то, что было до сих пор. Почему-то спокойнее, когда имеешь дело с грамотным поведением своего «противника».
— Курсовой?.. Дистанция?.. — быстро спросил Букреев, повеселев: даже сейчас, в присутствии командующего, ему хотелось пусть в чем-то и осложнившейся, но все-таки настоящей атаки.
Обстановка уже менялась по секундам.
— Право на борт! — скомандовал Букреев.
— Есть право на борт!
Молодец Новичков! Молодец!..
— Курс восемьдесят! Корректировать дистанцию!
— Есть восемьдесят...
— Есть корректировать... Скорость цели — двадцать узлов.
— Есть, — принял Букреев. («Вот, стерва, когда засуетился-то по-настоящему... Нет, поздно, поздно!..») — Лево на борт! Курс триста сорок!
— Руль лево на борту. Циркуляция влево... На румбе триста сорок...
— Так держать!
— Есть так держать!
Теперь пошло еще быстрее, все быстрее, с каждой секундой ускоряясь, ускоряясь, летя... И острое, радостное ощущение послушности огромного корабля, и нарастающая его стремительность, и чувство своей власти над ним, почти живым в эти минуты существом, и предчувствие очень близкой удачи, и уже уверенность в ней...
— Следящие системы?..
— Включены следящие системы!
— Пеленг триста пятьдесят пять, — доложил Сартания.
Крепко уцепились за цель, четко все выстраивалось, теперь — темп! темп! темп! — последнее маневрирование, позиция для залпа... Ну, чуть-чуть еще, чуть дотянуть!..
А Сартания между тем сидел в своей акустической рубке, вслушивался в нарастающие шумы чужой лодки, сопоставлял, чувствуя, как уходят последние секунды перед залпом, и так хотелось ему не верить в то, что он услышал, что окончательно уже понял теперь... Так, казалось, не вовремя было то, что он собирался доложить командиру — срочно, немедленно, в самый разгар атаки, — что он почти ненавидел себя, и, чувствуя какую-то вину перед Букреевым, перед всем экипажем, что срывает атаку, что все, значит, было зря, он крикнул по трансляции:
— Шум винтов иностранной подводной лодки!
Мог бы даже спокойно сказать. Мог бы не кричать, мог шепотом: в этой предзалповой тишине все равно это было бы криком.
— Не повезло, — только и сказал потом Букреев, когда атака была отставлена, когда прошла тишина, а он, обмякнув, сразу как будто состарившись, устало прислонился к телу перископа.