— Да, конечно, — сказала Эмма.
— В общем-то, это даже неплохо, — сказал Бен, — это даже неплохо. Но в общем-то, и нехорошо. Это ужасно, в общем-то.
И опять он на нее посмотрел, опять так же, и она улыбнулась ему так же, как он ей улыбнулся.
Она поняла. Это как с пианино. Он бы часами от него не отходил. И Эмме было очень приятно.
Они вышли из кафе и прошли два квартала до супермаркета, где она работала.
— Ну ладно, пока, — сказал он.
— Пока, Бен, — сказала Эмма.
И он пошел дальше по улице, и она вошла в магазин. И почему-то она вдруг поняла, что будет у него когда-нибудь и пианино, и все прочее будет.
Писатель, которого не публикуют, его дочка и дождь
Перевод Е. Суриц
Льет дождь, и в первый раз за несколько месяцев на мостовой за нашим окном отражаются грустные дома, и по ним то и дело с мокрым шелестом несутся машины и порхают отблески фар. Я сижу в комнате с моей дочкой Джоанной. Ей всего три года, но у нее уже большие глаза ее мамы, и она так молчалива, и она стоит у окна и смотрит на грустные дома. Оттого, что она со мною в комнате и молчит, я смотрю на мир с ее детским удивлением, и мне даже кажется, что иначе и невозможно. Смотреть, впитывать картину жизни и молчать. Когда она вот так смотрит и молчит, я будто начинаю понимать язык, которого не понимал прежде. Но нет, на словах этого все равно не передать.
Мне этого не передать яснее, это такое необыкновенное ощущение, и оно не поддается словам. Девочка молчит. Она смотрит на грустные дома, и ей самой грустно, и она молчит.
Время от времени она нарушает молчание, и почему-то все, что она говорит, кажется мне до того умным и важным, что мне, писателю, стыдно, и я диву даюсь, как у меня хватает наглости вообще писать.
Вечер, поздно уже, а мы сидим в темноте, темнота и молчание так подходят друг к другу, и обоим нам с ней хорошо: хорошо в тишине, в темноте, хорошо сидеть тихо, не двигаясь, и молчать вдвоем. Я стараюсь сидеть так же тихо, как она. Я не двигаюсь. И все-таки дочь моя сидит тише меня. Она затихла естественно, а я сижу тихо, потому что решил сидеть тихо. Кто знает? Если б не дочка, я, возможно, ходил бы из угла в угол по комнате, а возможно, я говорил бы сам с собой вслух, хоть и то и другое ужасно глупо, и ни того, ни другого мне делать не хочется.
Вдруг она поворачивается ко мне и обращается ко мне по-английски. Грустно мне слышать ее голос. Тишина, темнота, дождь, жизнь, грусть — все слилось, все между собою связано, и мой ребенок говорит со мною, говорит с другим ребенком, только большим, изуродованным своим ростом и глубокими шрамами боли и опыта.
— Улица плачет, — говорит она.
И во всех моих несчастных писаниях я не сказал ничего более глубокого и простого. Мне хочется обнять ее, но я не смею. У меня вырывается какой-то звук, я сам не знаю, рыдания это или смех, и я дивлюсь тому, что у меня такая странная жизнь.
Она опять поворачивается к окну и смотрит на улицу. Скоро должна прийти домой ее мама, и мы сидим у окна и ждем.
— У тебя есть деньги, — говорит дочка. — Ты купи мне коньки. Два конька.
— Хорошо, — говорю я. — У меня есть деньги, и я тебе куплю коньки.
Господи Иисусе, моя дочка хочет коньки, а у меня нету денег. Вот уже месяц целый я обещаю принести ей коньки и не приношу, а моя дочка не в силах расстаться с нашей игрой. У тебя есть деньги, говорит она, а я говорю — да, есть, и я тебе принесу коньки. И каждый раз она верит моей лжи. Где бы мне взять для нее коньки — украсть, что ли?
Битлис
Перевод А. Николаевской
Обо всем этом я ничего не помню. Но стоит мне услышать меланхоличный, щемящий сердце свисток продавца маиса, катящего свой фургон по улице, как я вспоминаю тот самый фургон и ту самую улицу, словно я еще восьмилетний мальчишка, который любил пристраиваться на ступеньках дома, что на Санта-Клара-стрит.
Я берегу память о тех днях, хотя в моей жизни их никогда и не было. То дни людей из другого мира, из других далеких городов и далеких времен.
Сидя на ступеньках крыльца, я вновь ощущаю, как возвращается ко мне горькая боль тех оборвавшихся мгновений, ощущаю и сами мгновения, хотя в моей жизни их никогда и не было.
…А небо — очень высокое, и совсем близкое, и чистое, и светлое, озаренное трагическим сиянием множества звезд. А воздух — теплый, каждую частицу его, кажется, взял бы на ладонь. И совершенно невозможно, вдыхая этот воздух, не вернуться туда, назад, к дню своего рождения, не окунуться в то теплое мгновение долгих лет сна, в теплые дни теплых месяцев августа, сентября, октября, в то крохотное тельце, мечтающее о вселенной. И совершенно невозможно не пережить вновь все те темные, теплые часы, когда во сне вдыхаешь воздух всей вселенной.