Он лишь пожал плечами в ответ.
Единственная в комнате лампа была накрыта темно-зеленым абажуром, который, казалось, задерживал большую часть света внутри себя и не позволял ему распространиться. А тот свет, что успевал сбежать из-под гнета этого абажура, терялся на выцветших обоях с виноградными лозами.
— Похоже, что все прошло не слишком хорошо, — сказала она своим усталым дрожащим голосом. Она говорила так, будто страдала от постоянной одышки. — Я вижу это по твоему лицу.
— Все прошло нормально, — отозвался он.
Орхидея Мэйхью некоторое время сидела тихо, молча наблюдая за сыном. И хотя из другого угла комнаты доносился скрип вентилятора, здесь стояла невыносимая жара, еще более сгустившаяся из-за повисшей тишины. Но, несмотря на это, Орхидея набросила себе на ноги свое любимое одеяло, а на плечи накинула серый шарф, из-под которого было видно лишь ее овальное коричневое лицо, обрамленное копной поседевших волос, и ее хрупкие ладони. А на ногах ее — Кертис знал наверняка, хотя и не видел их под одеялом — были надеты поношенные кожаные тапочки.
— Я же говорила, чтобы ты не дарил ей ничего острого, с булавкой, — сказала Орхидея.
— Ма-ам!
— Брошь, — повторила она, и вдруг жадно втянула воздух, словно ее легкие с трудом справлялись со своей основной функцией. — Я говорила тебе: это плохая примета — дарить понравившейся девушке что-то с булавкой и острое.
— Нет, мама, — возразил Кертис, — ты этого не говорила.
— Ну, — протянула она, — ты должен был это знать. Это все знают. Когда я увидела ту брошь, которую ты ей купил, я сразу поняла, что ничего не получится, — она нахмурилась. Глубокие морщины на ее лице стали еще заметнее. Она была маленькой и хрупкой, ее скулы заострились и больше напоминали маленькие клинки, готовые вот-вот прорезать плотную кожу ее лица. Ее веки были чуть опущены — как абажур на одинокой лампе — словно они тоже пытались не дать свету сбежать. Ей было всего тридцать семь лет, но из-за внешности ей легко давали сорок семь. Так было со многими.
— Господи, помилуй, — простонала она. — Как же у меня болит спина сегодня вечером. Милость Божья! Держись за свою молодость, Кертис. Она так быстро проходит.
— Да, мэм, — он слышал это наставление по сто раз на дню и каждый раз отвечал всегда одинаково.
— Ты ел?
— Мне достался кусок торта.
— Ну, тогда все прошло не так уж плохо, раз тебе достался кусок торта со стола богатой девчонки.
Он глубоко вздохнул. Слова вырвались наружу прежде, чем он сумел их остановить.
— Когда я ехал туда, я думал, меня пригласили, как гостя… Я думал, что я гость, но…
— Это не твое место, — сказала Орхидея. — Ты знаешь это, и я это знаю, — ее рука — тонкая, как тень — шевельнулась и потянулась к шее, чтобы помассировать ее. — Мне давно пора спать. Засиделась я. Ждала, пока ты вернешься домой.
Рот Кертиса закрылся. Он снова кивнул — больше ему было нечего ответить.
— Помоги встать, — попросила Орхидея, уже стараясь подняться самостоятельно. — Я собираюсь в постель. Я тут совсем умаялась… ждала… волновалась…
Кертис помог ей. Она была похожа на маленькую вязанку сухих дров, которые трещали и хрустели, охваченные первыми языками горячего пламени. Выцветший розовый халат, который был надет на ней под одеялом, витал вокруг нее, словно облако дыма. Свои потрепанные кожаные тапочки она сняла на маленьком изношенном коричневом коврике. Сделав шаг вперед, она вздрогнула, словно вся боль этого мира прошла через ее кости.
— Осторожнее, — простонала она и оперлась на Кертиса всем своим небольшим весом. Он поддержал ее, а затем почти что отнес в ее комнату, в которой стояла еще одна лампа, настолько скованная абажуром, что это превращало комнату в настоящую долину теней.
Он уложил ее в кровать и поправил подушку.
— На кухне остались готовые куриные желудочки и немного чая, — сказала она, устроившись на кровати. — Подкрепись.
— Да, мэм.
— Подари мамочке поцелуйчик, — попросила она, и он поцеловал ее в щеку. Она пробежалась рукой по его волосам и придержала его за плечо. Вздохнув, она уставилась на трещины в потолке так, будто наблюдала там бесконечность звезд.
— Доброй ночи, ма, — пробормотал Кертис, покидая комнату.
— Ты не жалеешь, что ходил туда? — спросила она перед тем, как он закрыл дверь.
— Торт был неплох, — ответил он с легкой улыбкой.
— Весь в отца. Железноголовый, как и он. Даже если б кого-то из вас укусила гремучая змея, вы бы сказали, что вам не больно.
— Доброй ночи, — повторил он, но она еще не все сказала, и он понимал это.
— Я не знаю, смогу ли пойти завтра в церковь. У меня так болит спина…
— Но тебе было бы полезно иногда выходить.
— В такую жару? Я чувствую себя на ней так, будто скоро растаю. Но ты — сходи. И скажи всем, что в следующее воскресенье я приду — неважно, будет дождь или солнце.
Снова этот ритуал. Он повторялся из раза в раз. Кертис кивнул:
— Хорошо, мам, — и когда он закрыл дверь, она потянулась рукой и выключила лампу на столе, погрузив свою спальню в темноту и тишину.
В своей комнате, за закрытой дверью, Кертис щелкнул выключателем верхнего света, а затем включил собственную прикроватную лампу, которая окутывала пространство более теплым светом. Он смахнул пыль с пиджака, прежде чем повесить его в шкаф. Комната его была безукоризненно чистой: он аккуратно заправлял кровать каждое утро, прежде чем уйти на работу, и все вещи всегда оставлял на своем месте. Дотошный, как сказал бы о нем Ол Крэб.
Он начал раздеваться и готовиться ко сну, когда что-то вдруг завладело его вниманием, как могла завладеть его вниманием трещина в полу, которая, если б разрослась, могла бы заставить весь их дом рухнуть. Он опустился в кресло рядом с единственным окном, и почувствовал себя так, будто никогда больше не сможет подняться. Для этого ему понадобился бы еще один Кертис Мэйхью, более сильный, энергичный, готовый прочно стоять на ногах.
Он вслушался в звуки ночи. Рядом выла собака. Этот пес по кличке Топпер жил в доме Обри через дорогу. А еще в ночи звучала музыка… доносились звуки трубы, которые становились то громче, то тише — словно неисправное радио, но Кертис знал, что это Джордж Мейсон. Этот человек все еще работал в доках, в тех самых, где на отца Кертиса напали в 1920-м году, когда ему было всего шесть лет. Можно было представить, как чувствовал себя мистер Мейсон, судя по звукам этой трубы: сегодня она звучала так, как будто музыка была ранена не менее глубоко, чем сердце Кертиса.
Он закрыл руками лицо. Как он мог быть таким глупым? Предположить, что… да… предположить, что там он будет на своем месте! Как он вообще мог позволить себе вообразить, что его примут в том мире?
Ему нужен был слушатель. О, как сильно он нуждался в слушателе в эту самую плохую ночь из всех плохих его ночей!
Он сформировал в своей голове слово — сформировал четко и ясно — и послал его на своей собственной длине волны настолько же непостижимой ему, как и любая другая радиоволна, перемещающаяся по воздуху. Только эта волна была его собственной, он владел ею.
— Привет, — сказал он мысленно.
Он ждал ответа, но его не последовало.
— Привет, — он попробовал снова, на этот раз сильнее.
И снова — ничего. Что ж, она, возможно, уже спит. Иногда он звал ее, и она не отвечала, так что…
— Привет, — послышалось в ответ. Она вернулась. И хотя это был его собственный голос, звучавший в его голове, он все равно отличался… некоторые его интонации, акценты… они были другими. И Кертис знал, что она — на связи.
— Ты пытаешься уснуть? — спросил он.
Через некоторое время она ответила:
— Просто лежу.
— О, я не хотел тебя беспокоить.
— Я не сплю, — ответила она.
— И я. Твой день прошел хорошо?
И снова последовала короткая пауза, после которой она ответила:
— Моего младшего брата сбили сегодня. Он перебегал через дорогу, направляясь к мороженщику.