Юлиан Шульмейстер
Служители ада
Глава первая
Что будет, как дальше жить? — бродит Адольф Ротфельд по своей благоустроенной, еще недавно милой сердцу квартире. На стенах тот же Матейко и тот же Роден, в книжных шкафах знакомые книги, на привычных местах добротная, красивая мебель. Все есть, по исчезли радость, покой. Ранее ценимая тишина — немила, стала могильной, комнаты превратились в ловушки. Видит себя уже не политическим деятелем, а приведенной на бойню бессловесной скотиной. С горечью себя спрашивает: «А был ли политическим деятелем?» Заместитель председателя сионистской организации Восточной Галиции еще недавно верил в значимость своего положения, сегодня чувствует себя только евреем, предназначенным в жертву фашистскому зверю. Так и подумал: «Зверю!» Содрогнулся, будто Гитлер подслушивает. И раньше его считал несправедливым и жестоким политиком, но объективно полезным для сионистского дела. Почему же теперь все изменилось? С Запада на Восток неудержимо несется огненный вал, прорвана оборона на реке Нарев, форсирован Буг, окружена Варшава. Приближаются! Германское радио передает победоносные сводки, а беженцы — первые эшелоны грядущей трагедии — атакуют город кровавыми вестями. Скоро встретится с Гитлером не как политик с политиком, как беззащитный еврей с палачом. Неужели жизнь прожита зря, все созданное рухнуло как карточный домик? Что было создано?.. Ничего, одна видимость! А он сам, его положение в обществе? Не только в польском, среди еврейства многих демократических стран. Провинциальный мальчишка из местечка, не обозначенного ни на одной географической карте, достиг всего сам, своим умом и талантом… Возможно ли отделить свою личность, свое положение от дела, которому отдал всю жизнь? Мужал, создавал свое положение на службе этому делу, и если теперь оно стало прахом, ничего не остается от жизни, от него самого. Жизнь…
Проклятое богом и властью еврейское местечко Букачевцы — гетто, окруженное невидимой, но высокой стеной. Кругом простор — поля, леса, высокие Карпатские горы, в Букачевцах теснота, нечистоты и невысыхающая грязь.
Жмутся друг к другу скособоченные домишки с подслеповатыми окнами, притаились со своими страхами за полусгнившими и ржавыми изгородями. Букачевцы, как и тысячи других галицийских местечек, еще не дошли до императорского указа 1866 года, разрешающего евреям, сбрившим пейсы и сбросившим длиннополые лапсердаки, покидать свои гетто. Только отец Менахем Ротфельд и Хаим Шнеерсон — местечковая «знать» сменили одежду, но и они не покинули гетто, здесь хозяйничают, промышляют торговлей.
Торговля — основное занятие букачевцев, половина местечка торгует своей нищетой. В убогих лавчонках продаются селедка, вареные яйца, липкие конфеты в заманчивых обертках, позеленевшие кусочки сыра (эта блажь не по карману букачевцам), лук, чеснок, редька, стручковый горох, даже заварка в пузатом чайнике. Имеются и пачки чая — не находятся на них покупатели. Не блещут чистотой полки с товаром, на грязных полах копошатся детишки в лохмотьях. Между полками и детьми сидят продавцы — меланхолики с зеленоватыми и золотушными лицами. Ко всему безразличны, но стоит мальчонке продвинуться к полке, протянуть к ней ручонку, как его отрезвляет молчаливый шлепок. С завистью глядят голодные дети на посетителей, чаще всего заходящих от нечего делать. Настоящие покупатели идут к владельцам конкурирующих фирм — Хаиму Шнеерсону или Менахему Ротфельду. Их лавки манят разнообразием товаров, чистотой и порядком. На одних полках выставлены ткани, одежда, шляпы и обувь, на других — казаны, кастрюли, тарелки, на третьих — всевозможная снедь, даже кашерные[1] сосиски в специальных сосудах.
С покупателями отец вежлив, почтителен, с утра до вечера им угождает, а на улице ни на кого не обращает внимания. У восточной стены синагоги, на почетном купленном месте, выше него только бог. Так почему же в собственном магазине?.. Спросил у отца, тот ответил:
— Портняжка Юдка сегодня два часа морочил мне голову, воротил носом: «Не то!» Все же ушел с покупкой. Как думаешь, сколько стоит этот «самый лучший» казан?
— Пять крон,[2] ты же сам назвал эту цену.
— Это Юдка так уплатил, с настоящего покупателя получил бы не больше трех крон. Так стоит за две кроны покланяться? А на улице и в синагоге за богатство, идущее от таких дураков, они же мне кланяются.
Деньги, деньги, деньги! Отцовское божество, философия! С утра до вечера он «делает» деньги — в этом смысл всей его жизни. Копит деньги, молится на них, никогда не дает милостыню — ни в кружку Меера-чудотворца, ни нищим, ни на мацу для бедняков. Боже упаси, не из-за жалости, из принципа: «Нельзя потворствовать бездельникам, должны работать». Он и мать тиранит за милостыню, без конца поучает: «Где геллер[3] скачет, там крона плачет!». Просит мать на расходы, следует неизменный ответ: «Зачем? Все имеем в своем магазине».