Оказалось второе.
Ладно, будем разруливать…
Х.2.
Анастасия некоторое время прислушивалась, не расхныкался ли в своей комнате ребёнок. Но было тихо. Можно отмякнуть, освободиться от всей этой мерзости, от мокрых гаишников… От этого сосущего душу колючего и холодного комка внутри. Полежать в тёплой ванне, пользуясь последними минутами покоя.
Покоя?
Ну да, конечно! Случившееся уже случилось. И ни изменить, ни отменить этого было нельзя. Витя… Витя ушёл, его уже нет. Вот в этот, данный момент истории, его уже нет.
И в то же время ничего не изменилось. Тот же дом, та же ванная, та же пена. Которую ей привезли из Индии как жутко редкое, на гималайских травах настоянное средство. Действительно, с редким и резким, с долей приторности, но в то же время очень красивым ароматом.
В зеркальном потолке отражается её лицо. Как отражалось всегда, когда она валялась вот так в ванне, бездумно и беззаботно нежась в тягучих объятьях услужливой воды.
Ничего! Не изменилось ничего!
И — всё! Всё изменилось…
Но сама она пока что находилась на некой границе между 'всё' и 'ничего'. Сегодня ей не надо ни о чём заботиться.
И она не будет ни о чём заботиться.
Я не хочу сегодня ни о чём заботиться!
Пусть всё будет завтра.
Завтра нужно будет что-то решать. Завтра это изменившееся 'сегодня' надо будет принимать. И как-то действовать в соответствии…
Но это — завтра.
А сейчас она чувствовала себя в некой нейтральной зоне. В пограничье. На территории вечного вечера, сумерек. Которые отделяют бурный и страшный день от неизбежного будущего… но пока обещают лишь покой и скорое ночное забытьё.
Вспомнился любимый Ремарк. Солдат, который под конец боя упал в воронку, и теперь лежит на нейтральной полосе, и знает, что следующий бой будет непременно, и будет кровав… но пока что солдат лежит в тихой воронке, и прошлые и будущие смерти проносятся над ним.
Вот только бы ещё не вставать…
Настя поднялась из ванной и, как была, голой, прошлёпала до бара, роняя на пол капли воды и быстро съёживающиеся хлопья пены. Захотелось вдруг выпить. Ремарк, что ли, навеял…
В последние месяцы она пила очень мало, только пригубливала. Берегла Максимку, не хотела, чтобы молоко отдавало алкоголем. А тут вдруг нестерпимо захотелось махнуть на всё рукой и напиться. И забыться…
Бутылки пузато и плотоядно блестели в лимонном свете ламп, зажигавшихся при открытии бара. Анастасия когда-то давно, еще до родов, любила 'Бейлиз'. И сейчас она взяла всю бутылку — неполную, впрочем, — подхватила хрустальный стакан и отправилась обратно в ванную.
По пути снова оглядела себя в зеркале. По-новому, не отчуждённо, испытав даже легкий эротичный укол в животе. Вспомнилось, как Витька давно, ещё когда они были студентами, в первый раз потащил её в ванную. Долго, смешно намыливал, щекоча и заводя, -
— а потом не выдержал сам, выхватил её из воды — Боже, какими сильными казались его руки! — и понёс в спальню… а она отбивалась, понарошку, впрочем… визжала… и он бросил её, мокрую, мыльную, на постель… и она, она… Она готова была раствориться в нём! А его растворить в себе…
Настя опрокинула в горло ликёр. Черт, не надо бы так. И напиток не того пошиба, и манеры — что за манеры? Словно мужичок какой…
Пена розово мерцала в свете напольных ламп. Анастасия обычно не любила их — свет снизу набрасывал всегда уродливые тени на тело и лица. Но сегодня сама не захотела включать верхний свет.
Сегодня он резал глаза.
Мерцание пены отражалось на потолке, отчего вся атмосфера становилась тягуче-волнующей и завораживающей. Когда они купили этот дом, Витя самолично диктовал, как обустроить ванную. 'Мы что тут с тобой, мыться собираемся? — делая большие глаза, отвечал он на её сомнения, не будет ли во всем этом больше кича, нежели романтики. — Помыться надо — в баню сходишь. Или — на кухне. В раковине. Не графья. А здесь атмосфера должна быть такой, чтобы мысль была не о чистоте… Далеко не о чистоте', - многозначительно добавлял он.
Витька…
Настя вновь потянулась за 'Бейлизом'. А вот стакан она поставила явно неудачно. Сверкнув розовым и белым, он, задетый толстым брюхом бутылки, полетел вниз.
Настя молча посмотрела на осколки. Упади он прямо на ворсистый коврик, ничего, наверное, и не было бы. Но стакан по пути налетел на кафельный выступ и разбрызгался внизу на десятки тёмных и светлых искорок.
Теперь будешь вылезать — поранишься…
Витька…
Она задумчиво протянула руку к самому большому осколку. Часть донышка и часть бока. Бок острый. Словно обнажил клык…
А ведь завтра может и не быть никакого боя, пришла вдруг в голову отстранённая мысль. В этом мерцающем пятнышке на границе реальности может всё и остаться. Ни дальнейших мыслей, ни будущих слов, ни необходимых действий.
Ни боли.
Именно сейчас, когда сегодняшнее кажется уже немножко ненастоящим, как будто уже и не бывшим… Сейчас, когда звенящее, режущее, пилящее завтра ещё не пришло. Сейчас, когда нет ничего… и сделать так, чтобы не было ничего.
Чтобы навсегда осталось это 'сейчас'…
Она с каким-то даже восторгом это себе представила. В розовой воде, в розовой пене розовым дымом раскручивается кровь… Дым этот одновременно набухает и расползается, делая воду все розовее и розовее. И им обеим хорошо и тепло — Анастасии и воде. И они обнимают друг друга. И проникают друг в друга, и растворяются друг в друге. И вокруг тихо и тепло, и так будет всегда…
Анастасия подняла левую руку и поднесла осколок к запястью…
2.
Она не помнила, как вернулась домой.
Точнее, сознание фиксировало что происходило. Но это происходящее прокручивалось в мозгу, словно плохой фильм, не оставляя ни следа, ни памяти.
Прошло мимо, как к её машине бежали азартные и злые гаишники. И как их азарт и злость сменились на растерянность, когда в злостном нарушителе, только что мчавшемся по Кутузовскому, не обращая внимания на скорость и знаки, они обнаружили воющую от отчаяния, почти невменяемую женщину. У которой бесполезно что-то выяснять, с которой невозможно разговаривать, ругаться. Потому что она не реагирует ни на вопросы, ни на команды, ни на окрики. И лишь подвывает на одной режущей сердце ноте: 'Он бросил меня… Он бросил меня…'
Мимо прошло, как её выводили из машины, пересаживали на заднее сиденье милицейского автомобиля, как у неё проверяли документы, что-то спрашивали, чем-то интересовались, искали что-то в сумочке…
Она не замечала, как кто-то из милицейских сочувственно обращался к ней, как предлагал своим оставить её в покое. Как другой кто-то возражал, напирая на то, что дамочка сейчас не в состоянии вообще ничего делать, не говоря уж о том, чтобы вести машину…
Краем сознания отметила лишь, что приехал Антон, о чём-то долго говорил с самым главным из милиционеров.
Она безучастно кивала в ответ на какие-то предложения, отстранённо, словно вися сама над собой, наблюдала, как Антон пересаживал её в свою машину, как один из гаишников сначала отдал, а потом снова забрал у неё ключи, как машина развернулась через осевую и полетела назад, в сторону Рублёвки, а за ней один из милиционеров вел её 'мерсик'…
Как охранник открывал ворота в их проулочек, как он странно смотрел на неё, с непонятной смесью сочувствия, любопытства и злорадства во взгляде…
Настя не воспринимала ничего. В голове крутилась лишь одна фраза мужа: 'Нет. Не надо приезжать. Я не один'.
И было ясно, с кем это он — не один…
* * *
Дом был пуст и тих. И тёмен. Даже чёрен.
Няню она отпустила сама — к той приезжали какие-то родственники в Москву, отпросилась на вечер, обещая, что в будущем отработает. Анастасия не возражала: почему бы и не потетёшкать Максимку самой, когда муж в командировке, и в огромном пустом доме всё равно остаётся только коротать время…
В командировке!
Гос-споди-и!..
А про Максимку-то она и забыла! Всё забыла! Даже сына!
Настя сделала знак Антону оставаться внизу, а сама споро взбежала наверх, в детскую. Подошла к кроватке.