— Вы знаете, почему мы сегодня встретились? — раздался над ухом Гельвиса глуховатый женский голос.
— Мы еще не встретились! — буркнул Гельвис. Он весь был там, в мыслях о Мэтью и Дану Думиану.
Ответа не последовало, и он волей-неволей оглянулся.
У стола стояла крупная женщина в свитере грубой вязки и замшевых брюках. Ворот свитера отвисал, словно горловина скафандра, но не скрадывал (как было замыслено!) ни полную белую шею, ни пышную грудь. Полными руками в ямочках женщина теребила рогатую ящерицу на длинной цепочке. Лицо женщины почему-то казалось знакомым.
— Присаживайтесь, — сдержанно предложил Гельвис, поднимаясь и отодвигая для нее кресло. Как он и предполагал, женщина оказалась выше его. Говорят, низкорослые мужчины любят крупных женщин, но к нему это не относилось.
— Вы не ответили на мой вопрос.
Она требовательно смотрела на него. Круглое лицо с тяжелым подбородком. Короткий нос. Широко разнесенные маленькие глаза в осветленных контактных линзах на всю радужку. Нижняя губа меньше верхней. Да, красивой ее не назовешь.
— Случайность. Или вы меня знаете и искали встречи. — Он пожал плечами.
— Естественно, кто же не знает Гельвиса Моричева? — Женщина насмешливо кивнула в сторону полиэкрана.
Именно в эту минуту Мэтью произносил свой знаменитый «серый» монолог, «Оду серости», две страницы монотонного текста, восемь минут экранного времени, беспощадно взвинчивающие зрителя с помощью эмоусилителей. Аксакалы, утратив степенность, вскочили на ноги и потрясали рукавами халатов. Один даже уронил чайник: крышка и золотистые брызги взлетали в беззвучии замедленно и нереально, как во сне. Гельвис покосился на женщину. На нее эмоусилители не действовали.
— Ладно, не мучайтесь. Я сама так пожелала. Увидела вас случайно, но поняла, что должна подойти.
— Смелое признание, — пробормотал он.
Его сбивала с толку эта насмешка авансом, острый блеск линз. Почему дама позволяет себе — он поискал слово — недопустимые манеры? Внезапно она посерьезнела. И он узнал.
— Ларра Бакулева? Вот так сюрприз!
— Теперь я уверена: пустыми фразами не отделаетесь.
Да уж. Если найдет в себе силы смириться с тем, что поэтесса такая большая и полная. Видимо, для компенсации оригинального ума природа сотворила ее вот такой.
— Зачем же отделываться? Стихи ваши мне нравятся... временами. Много лет мечтал с вами познакомиться.
— Странно, я тоже. Особенно, когда вижу вас на сцене. Вы тоже мне нравитесь... временами. Значит, судьба?
Оба внимательно посмотрели друг на друга.
«Ну и как, не разочарованы?» — хотелось спросить каждому из них. Она ведь тоже совсем иначе представляла себе Моричева: мелковат для великого актера. Отелло — рослый, налитый силой, привлекательный и басистый, этакий провинциальный трагик прошлого, импозантный герой-любовник! До сих пор она мысленно видела его именно таким. Как же ему удалось правдиво изобразить и щуплого, тонкоголосого коротышку Маленького Мэтью? Да в нем, оказывается, ни голосу, ни росту. И что-то от Тиля. Пожалуй, незащищенность. Наверное, живет, прислушиваясь. Ждет, когда и кто его окликнет...
Ларра покрутила диск пищебара в центре стола.
— Хотите? — Она насыпала перед актером горсть орешков муйю.
Гельвис взял один орех на пробу, рассосал. Вкус был вяжущий, приятно жгучий, но с непривычки пробирало до слез. Гельвис округлил рот, громко задышал, помахал рукой:
— Ну-ну! Горючие у вас, однако, подарочки! Никакого человеколюбия.
— Опоздали. Полностью истратила на стихи.
Посмеялись.
— До чего с вами легко. Так и тянет раскрыть душу. Хорошо нам, пожилым, можно не скрывать своих чувств! — Гельвис, чуть рисуясь, сделал ударение на слове «пожилым». — Я всю жизнь испытывал к вам живейшую симпатию. А от поэмы «Планета сирот», поверьте, плакал. — Как и всякий актер, Моричев быстро впадал в сентиментальность. — Подчас мне кажется, это я ее написал.
— Ну что вы, Геля... — Поэтесса похлопала мягкой ладонью по его руке, которая чуть чужеродно лежала на столе, согнутая, «как жизнь свадьбой». Что вы! Да вся моя поэма не стоит любого восьмистрочия Тикамацу Мондзаэмона. Сил нет как хорошо!
— Повторяю, мне нравятся ваши стихи. Однако... не обижайтесь, я всегда жду от вас большего. Вот вы проповедуете брутализм. Все рационально, даже грубо, эстетика в практичности, конструкция стиха вызывающе обнажена и лаконична, швы не заделаны, да и не страшны, ежели они функциональны... Первыми это архитекторы выдумали, знаю я их голый практицизм, им подай красоту экономичную, дешевую... Не берусь судить о литературе, вы тут, безусловно, специалист...