Будильник пронзает его парисовой стрелой. Грецион просыпается, сплевывает воду. Молча усмехается: чуть не утонул в собственной ванне.
Он грезит о вечности, ищет ее с тех пор, как врачи поставили страшный диагноз, с тех пор, как сказали, что к сорока тело его изношено, будто к семидесяти, с тех пор, как признали легкую седину не баловством генетики, а мольбой организма о помощи… Грецион Родосский поднимается, мокрой рукой отключает будильник – со второго раза, сенсор не реагирует на холодные призрачные касания, – берет махровое полотенце и вытирает голову. Вспоминает вереницу фигур, его верных спутников, личных евангелистов на дороге к Источнику, поросшей терновником, чертополохом и голубой травой боли: Геродот, Александр, Хидр, Понсе де Леон… Грецион вспоминает и усмехается, теперь вслух: глупцы, вот кто они! Глупцы, искавшие способ сделать вечным тело, душу, иногда – и то, и то одновременно. Вечность ли это? Едва ли. Дорога к бездне, в темноте которой теряется все и вся. Но он знает секрет. Вечность – не в водах Источника. Вечность – в нектаре памяти.
Пока живо имя, жив человек. Но разве есть у него другие спутники? Нет. Грецион неустанно доказывал это – и продолжает доказывать, – всем друзьям и коллегам, всем врагам и доброжелателям. Чтобы отыскать золото нибелунгов и выжить, сперва нужно сохранить свое имя, несущее отпечаток памяти, в веках. Сделать так, чтобы шоу всегда продолжалось, принести людям огонь или просто зажечь лампочный свет в их домах – неважно. С тех пор как он испытал гибель сотен миров, твердит это при каждом удобном случае: на открытых лекциях, в командировках, на ученых советах и во время дружеских посиделок с гитарой. Как мудры, вновь думает Грецион сейчас, выключая гипнотическую флейту, кутаясь в полотенце и смотрясь в запотевшее зеркало, были древние египтяне: запутали всех витиеватым языком магических трактатов, на деле твердящих лишь одно – сохрани имя свое, сохрани память о себе. Похороненные в пучине забвения, верные дети нильской долины однажды явились миру вновь, и память о них живет, и они, никогда не касавшиеся иссохшими губами живой воды Источника, вечны, вечны, вечны…
Пока греется чайник – Грецион не любит электрические, всегда кипятит на газу, – он собирается: брюки, ремень, глупая футболка с героями Looney Tunes и строгий пиджак. Достает маленькую бутылку рома из холодильника, добавляет чайную ложку в кружку. Туда же – две чайные ложки растворимого кофе, не забывает и немного корицы. Сверяется с часами – не опаздывает, но лучше поторопиться. Почти залпом выпивает кофе, надевает куртку, ботинки, кутается в шарф и покидает квартиру. На улице – хозяйка-зима: деревья в снежных кристаллах, небо чистое, солнце уставшее, состарившееся, но все равно яркое. Грецион не любит зиму; нет, ненавидит. Ненавидит так, как не ненавидят даже святые отцы-фанатики всякое проявление зла, всякий намек на торжество врага рода людского. Грецион быстрее вскакивает в голубой трамвай – как удачно вышел, не пришлось ждать, – и тот мчится темной крылатой бурей, оставляет на рельсах огненную дорожку, теряется в бездне времен, пока Грецион сидит, опустив голову: не смотрит ни на пассажиров, ни в окно. В наушниках флейта сменяется гуслями, гусли – бас-гитарой, бас-гитара – ритмичными барабанами. Играют Catharsis, Мельница, Марко Поло, Джоконда; играют Бах, Верди и Вагнер, потом – пьянящий Оффенбах; играет вся его жизнь. Остановка, вторая, третья – кажется, трамвай несется по трем мостам через Неву, Нил и Сену, – четвертая, пятая, шестая. Наконец Грецион выходит, и нет никаких вывесок с кровью налитыми буквами, только припорошенные снегом улицы и люди, снующие около университета: студенты с заспанными глазами – он узнает своих, – опаздывающие на работу взрослые и также школьники, еще ощущающие волшебство наступившего Нового года. За университетским порогом поджидают всевозможные многоголовые и многохвостые бюрократические чудовища, дети матери-Ехидны: регистрация на научную конференцию, куда Грецион боялся опоздать, десятки подписей в отчетах и ведомостях, утверждения планов занятий…