Он видит, как одни кивают, другие потирают гусарские усики, третьи ехидно улыбаются, четвертые, ничего не замечая, уткнулись в телефоны, а пятые смотрят с сожалением: неужто тоже ищут Источник?! Зевс продолжает, гремит:
– Вам надо многое переосмыслить. И, возможно, ммм… проконсультироваться со специалистом определенного рода? В сказки верят только малые дети и умалишенные пенсионеры, а вы не похожи ни на тех, ни на других. Возьмите хотя бы отпуск. И…
– Словно по отмашке этого старца, говорить начинает остальной пантеон: после грома и молнии первых, обжигающих слов младшие боги лепечут нежными флейтами лесных дриад. Одни, статные, с уложенными лаком волосами, выбирают выражения аккуратно, боятся оскорбить и обидеть; другие, полненькие, усатые, не сдерживают себя, чуть ли не кричат знакомыми голосами, пока белобородый вновь не изрыгает гром, молнию, не призывает к порядку.
Грецион дышит тяжело. Он знал, на что шел, добровольно спалив все мосты к науке после страшного диагноза, чтобы не тратить сил попросту. Понимал, что его распнут прямо здесь, сделают из него печального Мастера, и на найдется на этом свете Маргариты-спасительницы. Он чувствует, как зудят ладони – может, уже вбили гвозди, уже течет кровь? Конечно, Грецион узнаёт тех, с кем вместе работал: многие просто опустили глаза, они не будут защищать его, но не будут и говорить против, и он благодарен, он поступил бы так же, поступал так всегда, когда те ошибались в отчетах, являлись на пары пьяные после расставаний или, не умея работать с техникой, ненароком ломали проекторы с колонками, потому что привыкли к грубой силе «привинтить-починить», а техника любит нежность, алчет ласки. Но есть здесь и другие: те, кто консультировался у него, кто получал степень и звал праздновать, в благодарность не только угощал напитками, но обещал вечно помнить и быть должным – теперь они кричат громче остальных, пока старец не приказывает смолкнуть. Грециону тоже хочется кричать – от несправедливости и смятения, от горечи предательства, от звона тридцати сребреников.
– Вы не дадите даже шанса? – спрашивает Грецион зачем-то. Не контролирует слов. Хочет стать ребенком, просто чтобы заплакать.
– Грецион Семеныч, вы сейчас серьезно? Шанс чего? Шанс найти Гиперборею? – Смех, как же много тихого и сдавленного смеха, он похож на шуршание насекомых, на звук, с которым лопаются под ногами их панцири. – Давайте не будем задерживаться и дадим слово остальным докладчикам: или у вас есть чудесное заклинание, чтобы остановить, растянуть время?
Пусть они замолчат! Пусть перестанут шушукаться! Пусть все, как самые верные, молча смотрят в пол, в телефоны! Разве он просит так многого?
– Грецион Семеныч, в последнее время коллеги про вас говорили… всякое. Не думал, что слухи окажутся правдой. Не подумайте! Никто и не против, если вы читаете оккультную литературу в свободное время. Я, может, предпочитаю дамские романы! Не верите? Поищите томик Донцовой у меня в сумке. Но говорить об этом здесь, сейчас, научно и абсолютно серьезно… Вы утонули в Рубиконе. Попробуйте выбрать речку помельче.
Грецион может закричать, может наброситься с кулаками. Может и хочет. В голове – или просто кажется? – флейты подпевают барабанам, скручиваются в спираль сумасшедшей музыки мистерий, сладкими песнями выклянчивают молодых бычков на жертвенный алтарь. Будто его, Грециона, только что распятого, ненасытным богам мало. Да, он может, он хочет обезуметь – точное ли это слово, обезуметь? Такое опасное, роковое…
Сдерживается.
Тихо встает посреди следующего доклада, берет планшет под мышку и, не обращая внимания на возмущения белобородого, на потерянный взгляд сбившегося докладчика, всем видом умоляющего не прерывать, выходит из аудитории, даже не хлопнув дверью. Красиво, по-английски.
Никто из них так не умеет.
Идя по университетским коридорам, по катакомбам страшной черной цитадели Минас Моргул, Грецион чувствует, как ноет предательское сердце, как дает новые ростки голубая трава, как прорезает артерии и вновь тянется к черепу… Он останавливается, глубоко дышит. Хочет одного – забыться.