Поморгал там, немножко успокоился и двинулся к выходу.
— Э, стопэ, — окликнули его. — Куда поскакал, гражданин содержимый на гауптвахте?
Рядом с Гордеем стоял Доскин, поигрывая наручниками.
— Задолбался я уже ждать, спать охота, — признался он жалобно. — Ты все, освободился?
— Думал, что да, — признался Гордей.
— Индюк тоже думал, — назидательно сказал Доскин. — Пошли баиньки, пока Улугбек не свалил. А то пешком придется.
Гордей оглянулся на дверь в лабораторию. Оттуда никто не выскакивал и туда по коридору никто не устремлялся. А отвлекать коллег от страшно важного дела было грешно.
— Ну пошли, — согласился он, вытягивая уже оба кулака — теперь не для дружеского прощания, а для наручников.
— Да ладно тебе, — сказал Доскин, запихивая браслет под ремень. — Ты ж не дернешь по пути. Ну и все. Пошли так. В турме щас карашо… Макарони дают.
Доскин не обманул. Через пять минут после прибытия он отпер дверь и внес в камеру поднос с ужином. На подносе были не только макароны с котлетой, но и борщ со здоровенным куском мяса, компот и ватрушка.
— Маргарита завелась что-то, — сказал Доскин, устанавливая поднос на табурете. — За полночь осталась, да еще королевский ужин отгрузила, и тебе, и мне. Влюбилась в меня, не иначе. Или в тебя.
Он ухмыльнулся, хлопнул в ладони и потер ими в предвкушении внеочередной жратвы офицерского качества.
— Подкачу к ней завтра, уточню этот вопрос. Э, ты дрыхнешь, что ли?
Порубай давай, пока теплое.
Но Гордей беззастенчиво и беспробудно дрых одетым, в белом халате поверх костюма, даже вечные свои загашенные полукеды не снял. Лежал, посапывал и счастливо улыбался во сне впервые за долгие годы и последний раз в этой жизни.
— Ладно, завтра холодное пожрешь, — решил Доскин. — Во нервы у чувака, блин. Бич и есть бич. Шоб я на губе такой довольный был.
Он тоже взглянул на Гордого последний раз в жизни и вышел из камеры.
Соседка Валентины ровно сопела во сне, иногда принимаясь похрапывать.
Валентина дышала почти беззвучно, но ровно. Лицо у нее было все еще изможденным, но уже не зеленоватым, а просто очень бледным. Сабитов, дежуривший почти навытяжку возле койки, выглядел сопоставимо. Впрочем, он с самого начала не полыхал румяными щеками. Капитан смотрел на Валентину и дышал в такт ей.
Земских потоптался рядом и сказал:
— Все, капитан, расслабься. Ты все сделал. Теперь все будет хорошо. И женщина твоя выздоровеет, и полк твой переведем. Ты, главное, сам оклемайся скорей. Тебе ведь еще рекомендацию для меня давать.
— Не дам я рекомендацию, — ответил Сабитов, не отрывая взгляда от Валентины. — Ни тебе, ни кому еще. Не надо тебе туда. И никому не надо.
Никуда. Никогда. Дурак я был, наболтал там лишнего. Прости, брат.
Земских, помедлив, хлопнул его по плечу и вышел.
Сабитов кивнул и переступил с ноги на ногу. Табурет стоял в двух шагах, у стенки, но ни сесть, ни придвинуть его было невозможно: ведь теперь уже Валентина держала Сабитова за руку, едва заметно улыбаясь с закрытыми глазами.
И капитан замер, как часовой на посту.
— Андрей, успокойся, пожалуйста, — утомленно попросила Тамара, но Андрюха успокаиваться не собирался.
— Какое успокойся! Все, главно, делом заняты, шуршат туда-сюда, эти лечат, эти помирают, один я как неродной тут балду пинаю! Мне чо обещали?
Кровь взять, чтобы лекарство делать! И чо? Берите давайте! Я этот самый, му… особенный, короче!
— Му, — повторила измученная Тамара. — Пошли, му.
И повела Андрюху в процедурную по вновь ожившему вопреки позднему часу коридору. По нему сновали местные врачи, которые лично контролировали прием лекарств каждым из пациентов и фиксировали немедленный, а затем продолженный эффект. Их приезжие коллеги кучковались преимущественно в лаборатории и процедурной, но иногда выбегали для проверки особенно интересного случая. Докторам и санитаркам на бегу приходилось уклоняться от дребезжащих тележек с лекарствами и препаратами, подвозимыми со склада.
Андрюха поглядывал на это с восторгом и гордостью: он был частью грандиозного события. Еще и Ларчиев, пробегавший через процедурную, когда Андрюха укладывался на кушетку, узнал его, потрепал по голове и выдал плитку гематогена.
Поселок спал и не видел, конечно, что госпиталь сияет всеми лампами. Тем более никто не мог видеть светящейся полосы окон, опоясавшей штаб комендатуры через несколько минут после того, как в ворота части въехали примчавшие с разных сторон армейский уазик и штатская «нива». В здании, впрочем, было довольно тихо — лишь гулкое эхо разносило, сминая и размазывая, голоса из кабинета Нитенко.