Теперь на всей улице не горело, кажется, ни одно окно. Лишь в соседнем доме чуть теплился неяркий отсвет, похожий на опрокинутое отражение луны, висевшей в небе растущим серпиком. Это Райка в свете ночника плела что-то из веревочек под курлыканье никогда не выключаемого радио на кухне и тихий храп в спальне Антоновны. Когда голос диктора сменился речью Горбачева, храп перешел в сердитое бормотание. Райка беззвучно погасила свет.
Бормотание умолкло. Теперь из спальни не доносилось ни звука.
Райка, поколебавшись, встала, медленно, пытаясь не скрипеть, прокралась в спальню и прислушалась.
В спальне стоял кислый и немного хмельной запах, привычный до незаметного, и тишина стояла — почти полная. На кухне еле слышно вещал про перестройку и новое мышление Горбачев.
Райка подошла вплотную к кровати и наклонилась к самому носу Антоновны, напряженно всматриваясь и вслушиваясь. Антоновна не шевелилась и не дышала.
Лицо Райки плаксиво исказилось. Она схватила Антоновну за плечо и встряхнула. Антоновна, оглушительно всхрапнув, заерзала, разлепляя глаза, и, подняв голову, принялась озираться.
Райки в спальне уже не было: ее как ветром сдуло в свою комнату. Райка вытянулась за косяком, часто дыша и улыбаясь с облегчением.
Храп возобновился. Райка села, включила ночник и вернулась к плетению — трясущимися пальцами, быстро восстановившими твердость.
Нитенко в своем кабинете досадливо закусывал с Земских распечатанную в сердцах элитную водочку мятыми колбасой и салом, вываленными на газету посредь колоссального стола.
— Типчик, а? — сказал майор. — Надо бы повентилировать его прошлое, чтоб знать, к чему быть готовыми.
Капитан кивнул, поднимая рюмку. Майор, помедлив, мрачно добавил:
— Времена такие, что из-за пустяка не только погоны, а головы полетят.
— Хороший летчик по частям не летает, — сообщил Земских и выставил рюмку настойчивей.
Майор тюкнул в нее бочком своей рюмки, и они накатили еще по пятьдесят.
Типчик Сабитов шагал по совершенно темной улице спокойный и сосредоточенный, как всегда. Он почти не хромал, хотя, в принципе, уже мог позволить себе расслабиться после того, как довел пригожую медсестру до дома. И он совсем не спотыкался: дорога была удивительно приличной для таежного поселка, а растущая луна сияла удивительно яростно. На такую только волкам и выть. Ну или лисам.
Издали донесся малоразборчивый лесной голос: то ли уханье ночной птицы, то ли тявканье лисы. Капитан замедлил шаг, прислушиваясь, но тут же вернулся к прежнему темпу.
Валентина долго не могла уснуть, а встала по будильнику, потому была вялой и задумчивой не по делу. Даже за молоком к калитке она сходила, лишь обнаружив, что Серега уже сел завтракать. Не завтракать, вернее, — стол был пуст, Серега не удосужился ни достать что-нибудь из холодильника, ни нарезать хлеб, ни хотя бы включить самовар, — угрюмо пялиться в пустой экран телевизора.
«Предохранитель-то я так и не вернула», — вспомнила Валентина с неловкостью, но решила не суетиться, чтобы не получилось, что она чувствует себя виноватой. А она чувствовала себя виноватой.
Валентина сама долила и включила самовар, нарезала батон, вынесла его на стол вместе с творогом и вареньем из холодильника и начала наливать молоко, когда Серега мрачно спросил:
— Кто мой отец?
Валентина подняла бутылку, осторожно, без стука, отставила ее, подвинула кружку поближе к сыну, помедлив, подвинулась сама и положила ладонь ему на лохматый загривок. Серега ерзнул, сбрасывая ладонь, и уточнил:
— Он был вообще?
Валентина села рядом с ним и устало сказала:
— Был, конечно. Хороший парень, умный, красивый. Как ты, в общем.
Молодой просто очень. Ну и он не готов оказался к тому, что случилось.
— А что случилось? — угрюмо осведомился Серега.
Валентина грустно улыбнулась. Он не понял, конечно. И не поймет пока.
— Самое лучшее случилось. Ты случился.
Серега смотрел с выражением: «А где прикол?»
Валентина, кажется, все еще улыбаясь, не столько объяснила ему, сколько напомнила себе:
— Он сказал: мне институт закончить надо, потом аспирантура, а с этим потом успеем. И мама с папой расстроятся. Сама, говорит, разберись, ты медичка, тебе проще.
Серега ждал все с тем же выражением.
— И я разобралась, — завершила Валентина, и улыбка ее снова стала настоящей. — Ты мое счастье.
— А он?
— А он никто. Сережа, нам же с тобой хорошо вдвоем?