Он пожал руку Сереге и маме — ей почему-то обеими ладонями — и пошел к двери.
Мама снова то ли приобняла Серегу, то ли оперлась на его плечи. Обувшись и надев фуражку, капитан обернулся и кивнул. Серега и мама одинаково кивнули в ответ.
Дверь бесшумно раскрылась и закрылась, отрезав жалобное ворчание Рекса, изнемогавшего от желания проинспектировать дом, но не смевшего сделать это в присутствии мамы.
Вдоль всей улицы опять лежала густая прохладная темень до самого госпиталя, светившего крыльцом приемного покоя, и ворот части с прожектором. За воротами неярко желтели несколько окон, в том числе в кабинете майора Нитенко.
Майор говорил по телефону.
— Я верю, что боевой и заслуженный, хотя мог бы, между прочим, колодками и нашивками обозначить хотя бы. Да я понимаю. Форс опять же. Ну не форс, ладно, мне не понять. А обязательно было его именно в мою часть?.. У меня тут граница в пяти подлетных, а ты мне, значит, боевого списанного присылаешь с тонкой душевной организацией. Ну не ты, я в принципе говорю.
А если он с этой тонкой душевной борт в Китай или Пакистан угонит, мне что делать? Сбивать? Прелестно. Чем, не подскажешь? Вот спасибо тебе, Сан Никитич. Понял. Добро, привет своим. Пока.
Он брякнул трубку на рычаги и утомленно поднял голову. В кабинет вошел Земских с лицом даже более мрачным, чем у начальника, и положил на стол перед майором листок с расшифровкой телефонограммы.
Нитенко прочитал ее, поморгал, потряс головой, прочитал еще раз, сморщился, обхватывая лысину обеими ладонями, и негромко не то спросил, не то посетовал:
— И что делать теперь?
Капитан в тон ему ответил:
— Сочувствовать. И наблюдать, конечно.
— Два месяца, Володь, — жалобно сказал Нитенко. — Два месяца они потерпеть не могли, а?
Валентина так и стояла посреди зала, обняв себя за локти, пока Серега, быстро перетаскав посуду в мойку и почистив зубы, не юркнул в свою комнату.
Затем она медленно прошла к двери, словно ступая в незаметные следы, оставленные Сабитовым, привалилась к ней спиной и некоторое время тихо улыбалась в полутьме. Подошла к зеркалу и придирчиво себя разглядела, быстро мрачнея. Вздохнув, Валентина прошла на кухню, помыла посуду, махнула рукой на почти закрывшие столешницу плошки и миски с конфетками-бараночками и напоследок заглянула в комнату сына. Серега, кажется, уже спал, предварительно сложив вещи на стуле — как уж смог аккуратно. Коли так, завтра в стирку брошу, решила Валентина и побрела в спальню.
Серега лежал с закрытыми глазами очень долго, пока мама в спальне не перестала ворочаться, а дыхание ее не стало размеренным и словно бы выверенным по тиканью клоунских часов: вдох на цок, цок, цок, выдох на цок, цок. Протянув руку к стулу, он очень медленно и осторожно нашарил и выудил из кармана брюк ножик и штуку, которую подобрал в овраге. Он некоторое время пытался изучать их, не включая света, но тьма была густой и плотной.
Серега бережно восстал с кровати, нашарил и поставил на пол настольную лампу, отвернув колпак от двери, сел рядом и включил свет как мог мягко, чтобы щелчок был неслышным.
Он разглядывал, ковырял и сравнивал добычу так долго, что успел продрогнуть: по дощатому полу малость дуло от двери. Но результаты исследования можно было считать бесспорными: подобранный в овраге предмет когда-то был точно таким же ножичком, что подарил Сереге капитан. Он насквозь проржавел и нахватал древней грязи в каждую щель, основное лезвие было сломанным, а пластмассовые щечки выцвели и потрескались, но формой, размером и любыми исходными характеристиками полностью совпадал с новеньким собратом. К тому же на нем был прозрачный чехольчик из чего-то вроде толстого целлулоида — чумазый и покоробившийся, но, если оттереть, вполне годный к употреблению.
Повозившись, Серега приладил его на новый ножик, убедился, что чехол не мешает раскрытию ни единого лезвия, подумал, что это может значить, не придумал ничего, кроме «Повезло вообще — а я думал, какой день паршивый», — спрятал ножики в карман, забрался, стуча зубами, под одеяло, немножко пожалел, что в обоих ножиках нет кривого лезвия, похожего на пиратский кинжал или месяц на черном небе, и умиротворенно заснул, еще даже не успев согреться.
Месяц, похожий на пиратский кинжал, горел еле-еле. Оттого темный-претемный лес казался сероватым и плоским, как растушеванный листок, помогавший сделать кончик карандаша длинным и острым. Свет досыпался до земли бледными пятнами, как мучная пыль со старого сита, а тени были жидкими и прозрачными.
Поэтому лиса, скользившая по поляне темного-претемного леса мимо застывших бульдозеров к распаханному холму, была очень осторожна. Она перемещалась короткими перебежками от куста к кусту, припадая к земле и надолго замирая, но, нервно принюхавшись, снова устремлялась, будто против воли, к неясному затемнению, образовавшемуся там, где лопнуло что-то, мешавшее сносу.