Достигнув цели, лиса возбужденно потопталась на месте, беззвучно тявкнула и принялась копать. Сцепленный корневищами дерн поддавался скверно, открывшийся под ним пласт глины тоже был упорен, пока не сменился песком, с шорохом ссыпавшимся неведомо куда. Лиса отпрянула, подождала, наклонив голову, потянула носом и вдруг, подпрыгнув, нырнула в образовавшуюся щель, как сапсан рушится на добычу.
Песок зашуршал почти неслышно и коротко, и все смолкло.
Какое-то время над поляной висела тишина, нарушаемая только далекими ночными криками, звуками из леса и однажды — глухим, но отчаянным поскуливанием из щели, сразу, впрочем, оборвавшимся. Наконец в глубине заворочался невнятный звук. Он медленно приближался к поверхности, приобретая форму и разные тональности: что-то ползло вверх, тыкаясь в тупики и стенки, срывалось и ползло снова.
Продолжалось это невыносимо долго, пока из щели не выдвинулась узкая морда с прикрытыми глазами. Морда нацелилась в кинжальный серпик луны и замерла, потом принялась покачиваться сильнее и сильнее, пока лиса не вывалилась наружу, будто раскачав и выдернув себя наподобие репки.
Она раскинулась на отброшенной кучке дерна, часто дыша, несколько раз попыталась подняться на ноги, но лишь неуклюже съехала к подножию холма.
Там лиса все-таки сумела встать и скособоченно побрела в сторону леса, но через несколько шагов повалилась, запутавшись в ногах. Мелко подышав в подмятой траве, она резко, как подброшенная, вскочила, щелкнув зубами, неестественно выкрутила шею, визгливо захохотала и бросилась в чащу. Оттуда почти сразу послышался шум борьбы, тявканье и визги.
Луна холодно наблюдала, бледнея и подмигивая, когда на нее наползали невидимые облака. Рассвет нацеживался сквозь облачность мучительно долго.
Когда солнце все-таки обозначило свое существование за далеким горизонтом, засветку небесного края, похожую на помехи по кромке небрежно настроенного телеэкрана, встретил визгливый хохот с разных сторон леса.
Недалекий коровник откликнулся на хохот тревожным мычанием.
К коровнику трусила стайка лис. Каждая из них время от времени подергивала головой, коротко хихикая.
Под контролем. Странная вспышка неопознанной болезни
Рекс вскинул ухо, прислушиваясь, выполз из конуры, встряхнулся и оглянулся на дом. Там спали. И в соседнем доме спали. И во всех домах поселка спали, как и положено ранним июньским утром, когда даже солнце еще не греет и светит лениво, будто сквозь сонный прищур. Но тарахтение нарастало. Рекс метнулся к забору и потрусил вдоль него туда-сюда, сдерживаясь из последних сил. Лай распирал горло и начинал душить. Но ждать оставалось недолго: издали донеслось звяканье — цепная Лэсси из крайнего двора восстала ото сна и приготовилась. И когда клекот мотора достиг ноты си, Лэсси визгливо залаяла.
Теперь было можно.
Рекс гулко, будто выхаркивая кость, бухнул одиночным и тут же разразился очередью — одновременно с Абреком, Альмой и Верным. Рыжуха и Альфонс, судя по звукам, традиционно выходили на исходную: их партия вступала через полминуты.
Жители поселка ритуальный лай, сопровождавший ритуальное тарахтение, как будто не слышали: они досыпали последние, самые сладкие полчаса-час.
Некоторые больно чуткие субъекты вроде Райки прятали голову под одеяло или подушку. Без толку, конечно.
Древний мотороллер дотащил помятый прицеп, уставленный проволочными ящиками с молоком в литровых банках, до дома Ереминых и остановился, вхолостую постреливая дырявым глушителем. То в лад ему, то контрапунктом взрывался утренним кашлем курильщика молочник Пал Семеныч, сухощавый угрюмый дядька лет пятидесяти, одетый, что называется, по-колхозному: в мятые штаны, резиновые сапоги с обрезанными голенищами и пиджак поверх шерстяной синей олимпийки. Он, не обращая внимания на лай и прыжки Рекса, едва ли не играющего зубами по рабице забора, поставил по банке возле калиток Ереминых и Викуловых, повторил ту же операцию перед домами на противоположной стороне и снова уселся за спиной мотоциклиста Ильи. Илья был лет на пятнадцать помоложе, а в остальном от Пал Семеныча практически не отличался: ни одеждой, ни сложением, ни хмуростью и небритостью, ни даже типом лица. В темноте их можно было перепутать — да чего там, их и путали все время, даже продавщица потребкооперации Лида, узнававшая любого жителя поселка и окрестностей за километр со спины.