— Грузите Рачкова, — скомандовал он устало. — Капитан, прими его в салоне, чтобы мои потом еще и с выскакиванием не корячились.
Через пару минут Коновалов захлопнул дверь и несколько минут с тоской наблюдал за тем, как Сабитов, смутно заметный за белыми запрокинутыми профилями больных, принайтованных к спинкам, напоследок подергал, проверяя устойчивость, носилки — их удалось втиснуть только под углом, закинув ручки на кожух двигателя, который в пазике прижимал водителя справа, так что Рачкову предстояло дергать головой вплотную к шоферскому правому локтю, — и перебрался, осторожно задирая ноги, на водительское сиденье.
Напоследок капитан, кажется, поднял руку в прощальном жесте, предварительно повозившись с противогазной сумкой, но уверенности в этом не было: пазик тронулся и покатил, набирая скорость, к воротам части — не парадным, а грузовым, ведущим к летному полю и ангарам. Путь туда лежал замысловато неблизкий.
Серега, бросив на пороге кофр и Рекса, подбежал к Гордому и, с трудом потрясая топором, заорал:
— Какой еще экспресс? Транссибирский?! Тут не кино тебе, тут жизнь!
Смерть тут, гад, понял?! Быстро лекарство давай!
— Мальчик на солях решил догнаться, — сообщил Гордый, с удовольствием поглядывая на болтающееся перед носом лезвие. — Ца-ца. А после пошёль за пивόм.
Серега совсем рассвирепел.
— Каким пивόм, блин? Млеко, яйки, башку мне не морочь! Я тебе нос в затылок заколочу, если в чо, и мне ничего не будет, понял, рожа фашистская?
— Чего это фашистская? — оскорбленно уточнил Гордый. — Ты как со старшими?..
— Ну американская! Или китайская! А кто ты еще, если отраву везде разбросал, гад, и теперь все умирают из-за тебя!
— Блин, — сказал Гордый, растерянно обернувшись к бутылям с «приветом Горбачеву», при этом едва не грохнулся, потеряв равновесие, что заставило испуганно сидевшего на пороге Рекса подняться и нервно рыкнуть. — Кто-то отверткой моей траванулся, что ли? Это ж сколько выкушать надо…
— Какой отверткой! — взревел Серега, едва не зацепив кончиком топора нос Гордого, а тот даже не отпрянул, только моргнул медленно. — Вирусами твоими все отравились, от которых смеются и помирают! И мамка моя помирает! Быстро лекарство дал!
— Бражки, что ли? — туповато спросил Гордый, и Серега замахнулся.
Мотор ревел, почти заглушая кашель Рачкова и нестройное хихиканье в салоне. Рачков кашлял мучительно и с неуловимой регулярностью, елозя по брезентовому полотнищу то мокрым затылком, то ухом — но, кажется, не сползал ни с носилок, ни вместе с ними. Сабитов убеждался в этом, бросая беглый взгляд, а разок и подергав ближайшую рукоять, косо торчавшую над противогазной сумкой. Сумку с фильтровальной коробкой, от которой к его маске шла гофрированная трубка, Сабитов положил на кожух двигателя, чтобы не лезла под руку.
На очередном ухабе фильтр выкатился из сумки и принялся подозрительно легко перекатываться в такт поворотам. Рачков кашлял по-прежнему не в такт.
Сабитов не обращал на них внимания. До ворот оставалось полтора километра.
Серега ревел, сидя на грязном полу Дома-с-привидениями. Рекс, поскуливая, суматошно шнырял сразу со всех сторон, пытаясь одновременно облизать братана, всунуть мокрый нос ему под локоть или ладонь, а также суровыми взглядами и эпизодическим порыкиванием удерживать на расстоянии вроде бы протрезвевшего и от того совсем расстроившегося Гордого. Про топор, отброшенный Серегой в угол, все мгновенно забыли.
— Слышь, пацан, — сказал Гордый неловко. — Покуролесил, и будет. Иди домой, а? Чего тебе тут… время тратить? Дома хорошо, чисто, пожрать есть, мамка с папкой…
Серега взвыл в голос и уставился на Гордого с ненавистью.
— Сам иди, понял? Знаешь куда? Нет у меня папки, а теперь и мамка!..
Он снова горько заплакал, уткнувшись в предплечья и немного — в мохнатый затылок Рекса, успевшего пролезть с деятельным сочувствием.
— Знаешь куда, — горько повторил Гордый. — Не знаю я куда. У тебя папки нет, а у меня есть. И мамка есть. Только меня нет.
Серега всхлипнул потише, помедлил, поднял зареванное лицо и спросил с недоверчивым презрением:
— Что значит нет?
— То и значит, — грустно сказал Гордый. — Моим родителям как тебе сейчас. А меня мамка только через десять лет родит.
В падении. Бесконечная тишина в безоблачном небе