Очнулся Гордей, видимо, через несколько часов. Воздух посерел, солнца не было видно, а самолет уже догорел. Гордей поспешно вскочил и тут же повалился, вскрикнув от боли. Боль была везде: в голове, груди и позвоночнике, в руках, ногах и животе, даже под ногтями, в зубах и пятках. Нос не дышал, в глазах двоилось, во рту душными сгустками застыли кровь и рвота.
Гордей лежал в кустах, которыми поросло узкое основание длинного сухого оврага — сюда его, очевидно, выбросил последний удар, по дну, — до него самолет, судя по всему, рикошетом обстучал склоны. Это, как и деревья на поверхности, погасило скорость и, получается, спасло Гордея. Но только его.
Он повозился, вспоминая, как дышать, вставать и ходить, подышал, осторожно поднялся и поковылял к дымившему самолету. К тому, что от него осталось.
Вплотную подойти он не смог, жар не подпускал. Но удары и огонь сняли с каркаса почти всю обшивку, так что было видно, что осталось от кабины и что осталось от Викторыча.
Гордей снова шлепнулся в листву, перемешанную с желтой хвоей, и зарыдал без слез. Каждый всхлип отдавался штыковым ударом в голову, но сдержаться не получалось.
К сумеркам он научился сдерживаться и передвигаться, не вскрикивая. Все тело было в гематомах и расползающихся синяках, правая нога распухла и так себе гнулась в колене и лодыжке. При этом обошлось без явных переломов — разве что два-три ребра справа треснули, — и кровотечений, в том числе, насколько мог судить Гордей, внутренних. Точнее только нормальная диагностика покажет, с рентгеном, УЗИ и КТ, подумал он, судорожно вздохнул и полез искать телефон. Сперва в листве и пепле, в который обратилась листва вокруг самолета, потом без особой надежды, сдерживая дыхание и не глядя в сторону пилотского кресла, издали осмотрел выгоревшую кабину, пробивавшую тьму и дым внезапными искрами.
Ни телефона, ни кофра, конечно, не было. И не было вокруг оврага ни машин скорой и полиции, которые в кино самозарождаются после любой катастрофы, ни зевак из числа грибников и местных жителей. Значит, падение самолета просто никто не заметил. Стало быть, предстояло искать помощь самому.
Он оглядел высокие склоны холма, прикидывая, как выбираться, и вздрогнул. Сверху за ним наблюдала остроухая голова. Нет, не волк. Лиса.
Небольшая.
Гордей изобразил, что сейчас метнет камень. Лиса не шевельнулась. Она смотрела не на Гордея. В кабину она смотрела. И принюхивалась. Как к поданному горячему блюду.
— Уйди, сволочь, — бессильно просипел Гордей, понимая, что она не уйдет, дождется и спустится к Викторычу. Который никак не заслужил того, чтобы стать ужином.
Неподалеку от первой остроухой башки возникла вторая, чуть в стороне третья. Они ждали.
Гордей постоял, свесив руки, огляделся и побрел к гигантскому округлому валуну, вдавленному в расщелину рядом с кустами, в которых пришел в себя. Он только сейчас сообразил, как ему повезло: выбрось его финальный удар парой метров правее, Гордей переломал бы все кости о выступ стены, парой метров левее — размозжил бы голову. Счастливчик, сказал он себе и, кряхтя, присел у подножия камня.
Песок и глина под слоем прелой листвы и истлевших еловых веточек были сравнительно мягкими и без корневищ, но Гордей все равно ободрал несколько ногтей и страшно устал. Еще страшнее, во всех смыслах, он устал, извлекая Викторыча из кресла и неся его, все еще удивительно тяжелого, до вырытой ямы, — устал, извозился, обжегся и в итоге впал в беспамятство, из которого вынырнул, когда уже нагребал холмик над зарытой ямой. Он выпрямил ноющую спину, соображая, что сказать — над могилами положено ведь говорить, — и тут рядышком затрещало, земля дрогнула, и валун быстро выдвинулся из стены, совершив пол-оборота. Он вдавил край холмика и замер, почти касаясь шершавым боком ладони, которой Гордей упирался в землю.
Гордей посидел еще, тупо выжидая, убрал ладонь, встал и пошел искать людей.
Только они сами его нашли.
— Смирно лежать, гад, я сказал!
Голос был молодым, подошва сапога, давившего на поясницу, твердой.
Солдатик. Ничего про «Смирно лежать» он до сих пор не говорил, но спорить с таким точно не следовало. Особенно с учетом того, как начался разговор.
Примерно так, собственно, и начался: Гордей хромал по лесу туда, где, если он не запутался, тянулась дорога, чуть не ухнул с высокого берега в какое-то озеро или пруд, судя по нескорому плеску от упавших камней, и принялся обходить его по предположительно безопасной дуге, когда сбоку вдруг хрустнуло, он отшатнулся, а когда крикнули «Стоять!», на всякий случай метнулся в противоположную сторону — и полетел на землю от подсечки.