— Не сможешь — заставим, — поддержал Первый.
Ладно, последняя попытка.
— Ребята, я старше вас, я врач, я по вызову летел, людей спасать. У меня товарищ… погиб. Вон там самолет, проверьте. И вообще — можно по-человечески?..
— Да ты, тварь, еще права качать тут будешь! — рявкнул Первый, хватая Гордея за вырез худи.
Второй предложил:
— Ты докажи сперва, что заслуживаешь по-человечески-то.
А Третий сказал:
— Разберемся. И с самолетом разберемся, и с товарищем, и с тем, кто тебя в контрольную зону вызвал. А сейчас пошел с нами.
— Начальство позовите, — устало сказал Гордей.
— Какое тебе начальство еще, рожа белогвардейская? — привычно психанул Первый.
— А, наконец-то, — сказал Гордей, глядя им за спину. — Здравствуйте.
Солдаты ожидаемо оглянулись, и Гордей бросился бежать, молясь, чтобы вода действительно оказалась там, куда он рванул, и чтобы нога, протыкаемая адской болью при каждом движении, послужила хотя бы полсотни шагов.
Если успеют шмальнуть, точно кабзда, подумал он. Еще сорок пять.
Тридцать.
— Стой, стрелять буду! — заорали сзади.
Двадцать пять.
«Дык! Дык!» — звонко и почти несерьезно пукнуло сзади.
Гордей одновременно обмер, наддал и понял: «Предупредительный.
Двадцать шагов».
— Стой! — надрывно крикнули сзади, и нога Гордея чиркнула пустоту.
В которую он весь и ухнул под звуки прицельных выстрелов.
В него не попали.
А вот он попал.
Он попал в 1967 год — в год, про который не помнил и не знал совершенно ничего. Вообще. В принципе. Никто из его родственников в тот год не родился, ничего судьбоносного или памятного в том году не стряслось, ни в каких рассказах или записях он с этим числом не сталкивался. И шестьдесят лет никогда никакого сакрального значения не имели, и ни одно из чисел июня тоже.
И по какой причине, каким образом и чьим попущением или проклятием все случилось, он не знал — и не смог ни узнать, ни понять, ни догадаться.
Он просто вылетел с малого аэродрома Первомайского 6 июня 2027 года и упал в лесу под соседним поселком Михайловском ровно шестьюдесятью годами раньше, 6 июня 1967 года.
Он понял это не сразу. Сразу он был слишком озабочен тем, как не поскользнуться и не воткнуться в дерево, как не подставиться под пулю и не попасться, как не разбиться и вынырнуть, как беззвучно перебирать в ледяной воде сведенными судорогой руками и ногами, как вылезать на берег и бесконечно долго брести в поисках доступного и беззвучного подъема, как не сдохнуть от холода и голода, как не попасть на зуб лисе, волку, медведю и кто тут еще водится на радость защитникам животных, как… — да он уже забыл те заботы, которых было сотни, и каждая была совершенно незнакомой, и с каждой приходилось управляться мгновенно, иначе сдохнешь. Он много чего забыл за эти годы, и с облегчением забыл бы еще больше — вообще всё бы забыл и выкинул из памяти с удовольствием, всё это чужое неласковое время и чужой неудобный мир.
Но момент понимания забыть не получалось. Точнее, моменты, потому что момент оказался порванным и растянутым на несколько.
Интересно, что он точно помнил, как входил в крайний домик после очень долгого осторожного наблюдения за ним и за улицей, что там видел и как выбегал, — но теперь совершенно не мог соотнести его, увиденный тогда впервые, ни с одним из наизусть знакомых домов опостылевшего за пятнадцать лет Михайловска и окрестностей. Да и неважно это было.
Важно, что он вошел, хотя на стук никто не ответил.
Важно, что обшаркал весь дом, робко окликая хозяев, не обнаружил ни телефонов, даже старых, ни телевизора, ни, что досадно, холодильника — только микродинамик в винтажном коричневом корпусе бормотал бессмыслицу про надои и тонны стали: то ли хозяин, упоротый по стилизациям под совок, соответственно запрограммировал умную станцию, то ли современное проводное радио так и звучит, кто ж его знает, — зато обнаружил холодный чулан, в котором тоже не было телефонов и интернета, но была хлебница с едва початой серой буханкой и две кастрюли с остатками перловки и грибной похлебки, похоже, из сморчков, все холодное, явно не очень качественное и дико вкусное.
Важно, что жевал он, чутко прислушиваясь, чтобы не быть застуканным как шакал и кусочник, но вышел на звук не двери, а так и болботавшего радио, вышел, прислушался, сделал погромче, пометался диким взглядом, пока не уперся в старообразный настенный календарь, оборванный почти наполовину, и кинулся прочь.
И важно, что и в следующем доме, и в третьем было то же самое: не заперто, людей нет, настенный календарь приветствует гостя листком за среду, 7 июня 1967 года, а радио торжественно это подтверждает.