Ему было очень плохо, все время, но ни исправить, ни изменить, ни хотя бы чуть облегчить положение он не мог.
Он не знал технологий XXI века, поэтому не мог изобрести ноутбук, айфон и интернет на десятки лет раньше срока. Технологий XX века он тем более не знал, как, оказывается, и истории. Он не помнил никаких дат, персон и событий, кроме начала и завершения Великой Отечественной, полета Гагарина и развала СССР. Для него Союз был что Средиземье («Средиземноморье? — уточнил случайный попутчик. — Ты сам откуда такой нарисовался, землячок?» — и ему снова пришлось перебегать в соседний вагон и сходить на первой станции).
«Я ничего не знаю и не умею», — запомнил он накрепко, отступал от этой установки нечасто и всегда с неприятными последствиями.
Личную жизнь он сразу постановил считать несуществующей. Сперва все сильнее скучал по жене, с которой, признаться, все давно разладилось и наладиться не обещало — но могло ведь, кабы не обстоятельства, мать их, непреодолимой силы. А когда организм предсказуемым образом затосковал и заныл, просясь на ручки и на ножки, длинные мягкие женские, обнаружилось, что он вместе с организмом решительно не совпадает с девушками поры, которую позднее, кажется, называли поздне- и послеоттепельной, а в те годы никак особо не называли. Ни стилем не совпадает, ни слогом, ни представлениями о возможном и прекрасном.
Дважды то ли повезло, то ли попустило настолько, что он успокоился и всерьез решил ухнуть в парный режим и пустить корни.
Первый раз его взяла под крыло хорошая женщина, пристроила к себе в коммуналку, была с ним добра, нежна и терпелива, да вообще показала себя удивительно хорошим человеком. Она, кстати, и помогла выправить паспорт на новое имя. Остальное он не менял, кроме даты рождения, конечно, глядя на новую версию которой, несколько секунд бормотал про себя: «Новый тридцать седьмой», — бесясь от невозможности вспомнить, а тем более уточнить, откуда эта еще не написанная строка.
Песни и цитаты из будущего вообще мучили его довольно сильно — и, что самое досадное, без малейшей пользы. Сюжет «Выдал любимые песни или книги будущего за свои и прославился» тут явно не сработал бы: вряд ли советская публика, а тем более надзорные инстанции конца шестидесятых оценили бы книги Мартина, Несбё и Сальникова или репертуар Ламара, Леди Гаги и Скриптонита, да хоть древних Nirvana, Цоя или «Руки Вверх!» — сталь между пальцев, rape me и целуй меня везде, ну да, ну да, пройдемте, гражданин.
Так вот, новое имя он принял с омерзением, но решительно, как упоротый аскет дополнительную веригу: все вокруг чужое и ненастоящее, пускай и имя будет чужим и предельно ненастоящим, из допотопного мультика, как знак того, что это временно, это не твое, это должно кончиться, так или иначе.
Женщина, подобравшая его, исходила из других соображений. Она строила серьезные совместные планы, которые его сперва здорово пугали, а потом он смирился и поверил, что громадье этих планов разделяет и даже любит.
Но все кончилось раньше, чем он полагал, и не так, как он полагал. В одно прекрасное мгновенье он решил все рассказать женщине. В следующее прекрасное мгновение она выставила его за дверь. И он, вздохнув, ушел, пока она не передумала.
Потом, сильно потом, в другом городе и в другой жизни, он влюбился.
Сильно влюбился, в очаровательную девушку гораздо моложе себя, которая работала в бакалейном отделе магазина по соседству с моргом, куда он устроился. В бакалею он захаживал на регулярной, естественно, основе и оценил подведенные стрелками глаза, высокие скулы и тонкую фигурку в узком куцем платье, конечно, сразу, но сразу же себя и одернул: кто она и кто ты, мужик неопределенного возраста в мешковатой одежде, разящей формалином.
Но однажды она, заговорщически улыбнувшись, продала ему кило дефицитной гречки из-под прилавка, по госцене продала, просто специально для него отложила — и остатки его души запели, вздымая весь организм.
Он постригся, побрился и даже прикупил костюм, уродливый, как и всё, доступное его возможностям, но хотя бы не воняющий трупами. Теперь уже сам он принялся строить планы, серьезные и долгосрочные. И был он готов забыть про настоящий мир и настоящее время, приняв, наконец, что настоящее — это то, в котором живешь и умираешь, а не то, которое было, да прошло, и неважно, в какую именно сторону.
Он набрался смелости и настойчивости, и вроде бы она не шарахалась и даже улыбалась, хоть ничего больше для него под прилавок не откладывала.
А потом он просто увидел себя в ее глазах. То есть сперва услышал ее разговор с подружкой из овощного на перекуре: они стояли за крыльцом, а он подходил с другой стороны и сразу догадался, что это о нем, и слова, и смех этот издевательский, поэтому развернулся, ушел и вернулся через десять минут, которые провел у газетного стенда, внимательно изучая передовицу, но не понимал ничего, кроме заголовка «Решения XXIV съезда КПСС — в жизнь!», да и заголовок тоже, конечно, не понимал. Вернулся, дошел до прилавка, молча посмотрел ей в глаза, подведенные стрелками, озорные, снисходительные, раздраженные, увидел в них себя, мужика неопределенного возраста в мешковатой одежде, разящей нафталином, вежливо распрощался и ушел — а чтобы не передумать, уехал.