Молодых солдат и офицеров в Михайловске хватало, а вот рабочих рук — нет. Он без лишних расспросов был принят кладовщиком, занял сперва сторожку при складе, потом пустовавший Дом-с-привидениями и принялся обыскивать окрестности оврага и лес в поисках любых намеков на путь домой, притихая лишь из-за очередной волны слухов о призраке, порожденных встречами с собирателями дикоросов и парочками, от которых он успевал убегать.
Еще он научился сводить знакомство с руководством части, а потом с его преемниками, и оказывал любые услуги ради того, чтобы раз в год 6 июня подняться в небо и пройти тем же маршрутом в надежде на повторение страшного чуда — теперь в правильную сторону.
Надежда не оправдывалась. Никогда.
Он начал пить. Сперва в компании. Тогда он и выболтал дружкам настоящее имя — и навсегда стал Гордым. После этого он перестал пить в компании и от июня до июня принялся аккуратно, но настойчиво спиваться в одиночку — чтобы к лету на неделю протрезветь и выцарапать из летчиков еще одну прогулку в облака.
Другого смысла в его жизни не осталось. В середине семидесятых, когда тема эмиграции вдруг оказалась актуальной и заметной даже в Михайловске, он поразмышлял над нею и отставил навсегда. Шансов свалить за бугор лично у него было шиш да маленько — но это полбеды. Советская эмиграция была дорогой в один конец, из нее не возвращались. Отъезд означал бы, что он никогда не вернется к точке входа в этот жуткий мир — а стало быть, потеряет любую возможность выйти из него. Второй раз такой номер был бы перебором.
Все чаще ему казалось, что другая жизнь, прежняя, настоящая, просто приснилась или привиделась ему в пьяном бреду. Сперва такие мысли пугали, потом он смирился и с ними. Приснилось так приснилось, это не повод менять режим.
Антиалкогольная кампания, бурно стартовавшая в прошлом году, вынудила его заняться кустарным винокуреньем. Избытками бражки он делился с солдатами, что укрепляло его репутацию и помогало запасать ресурсы вроде списанных штабных карт. Потихоньку сколотился и круг гражданских клиентов, расплачивавшихся не столько деньгами, сколько едой с огорода, одеждой и разными ништяками, иногда довольно странными. Он не отказывался ни от чего. И не интересовался ничем.
Позавчерашняя вспышка болезни его заинтересовала, впервые за долгие годы пробудив в тихом алкаше Геннадии призрак — не лесного чудовища, а опытного и куражного эпидемиолога Гордея. Он заподозрил, что в Михайловске разгорается эпидемия, досрочно задавленная в 2027 году, — разгорается на сорок лет раньше и в чудовищных формах и масштабах. И он не был уверен, что медицина ХХ века сможет с такой эпидемией справиться. Во всяком случае, то, что он увидел в госпитале, особого оптимизма не внушало.
Возможно, в этом и смысл, и объяснение всех его злоключений: для того Господь Бог, мироздание или судьба так безжалостно и забросили его в серединку ничего, чтобы он еще раз вовремя заметил и задавил смерть, готовую ураганными темпами расползтись как минимум на половину области. Поэтому он принялся обшаривать останки самолета и овраг вокруг в безумной надежде все-таки найти собранные материалы и черновую сыворотку. Шансов, что они пережили эти двадцать лет, не было, но не могут же Господь Бог и судьба быть такими глумливыми. Хоть какой-то козырь они должны были для него приберечь.
Что ж. Он привык к тому, что надежды не сбываются.
— Насколько я помню, — сказал он, криво ухмыльнувшись, — от нас к вам и дальше отправились тысячи, если не десятки тысяч человек. И все, в отличие от меня, сделали обалденную карьеру, стали сталиными и наполеонами, спасли человечество или загубили его, достигли дальних планет или спустились на дно преисподней. А я статистически неизбежная противоположность. Гордей был знатный неудачник, Гордей удачлив не бывал.
— Чего неудачник-то? — неловко спросил Серега, пытаясь сообразить, что же такое Гордый все это время ему рассказывал.
— Я даже Хайзенберга какого-нибудь изобразить не мог, потому что на фиг это никому здесь не уперлось, а не потому что...
Концовку фразы он пробубнил совсем под нос. Серега, даже напрягшись, мало что расслышал и уточнил недоверчиво:
— Где это за мед расстреливают?
Гордей грустно хохотнул.
Ржет еще, подумал Серега с раздражением и решил начать с малого:
— А почему Гордей?
— Да фиг знает. Мама с папой так назвали. Имя такое.
— У тебя?
— У меня.
— В натуре? Прям Гордей?