— Вольно. Пункт пятый тоже помнишь, про дисциплину? Укреплять, а также сберегать оружие, имущество, технику и коня. А ты себе и оружие, и техника, и конь, понял? Отгони «виллис», чтобы не мешал всем, и бегом ребятам помогать.
Обрадованный Ларчиев рванул к автомобилю. Загитов, подавив усмешку, сказал ему в спину:
— Вечером напомни, два наряда тебе выпишу.
Спина чуть поникла, но ненадолго. Наряды в переходе, тем более пустынном, были понятием философским: грязную тяжелую работу тянули все, не оглядываясь на очередь, обязанности и звания.
В любом случае вечером Загитов нарядов не выписал. Вечером он уже не мог встать с носилок, которые окружили злые и испуганные товарищи. Вставать Загитов и не пытался. Он пытался спокойно лежать, никого не пугая, изо всех сил пытался, впиваясь ногтями в бедра, — и все равно через равные промежутки времени принимался корчиться и хихикать, дергая головой.
Умер он сразу после полуночи.
Неполученные наряды Ларчиев выписал себе сам — такие, какие счел необходимыми. И до сих пор не отработал, хотя честно старался и добился очень многого. Но не того, что обещал себе — и мертвому уже Загитову.
Он исполнял приказы, берег оружие, технику и себя, а после демобилизации ценою серьезных ухищрений устроился в подземную лабораторию с официальным названием «Первая испытательная станция ВНИИ лесных ресурсов», которую наскоро оборудовали в лесу под Михайловском специально для изучения вируса, убившего Загитова. Устроился сперва водителем-завхозом, а потом, заочно поступив на биофак, — лаборантом.
Ларчиев никогда не увлекался ни химией, ни биологией, он с детства мечтал стать инженером-конструктором. Дело было не в увлечении и не в мечтах, а в долге.
Ларчиев отдал ему всю жизнь.
Он прошел путь от лаборанта до замначальника станции. Он принял решающее участие в реконструкции метода, которым биологи «Отряда 100»
шли к боевому вирусу. Он порывался испытать облегченные штаммы на себе, а когда начальник пригрозил выгнать с волчьим билетом, показал цепочку мутаций протовируса, а также смоделировал способы выращивания штаммов, избирательно воздействующих на человека в зависимости от возраста, пола и расы, до чего японцы явно дойти не успели.
Начальник назвал это огромным прорывом, генерал-химик, вручавший Ларчиеву и его начальнику Сталинскую премию, — серьезным вкладом в обороноспособность Родины и торжеством советского гуманизма, позволившего бескровно повторить изобретение, для которого бесчеловечным японским милитаристам понадобились сотни жертв из числа китайских товарищей и русских поселенцев. Ларчиев смущенно улыбался в ответ, но не был ни рад, ни смущен. Да, ему удалось вслед за японцами выковать меч и даже заточить его гораздо острее — и да, он совершенно не сомневался в необходимости такого меча Родине и в праве Родины задействовать меч там и так, где она сочтет нужным. Но он шел сюда не ковать меч. Он должен был придумать и изготовить щит, который устоит перед этим мечом. Он мечтал синтезировать идеальное лекарство, способное быстро залечить поражение вирусом, а в идеале вообще не позволить вирусу поразить организм. Создать такое лекарство не удалось. Это приводило Ларчиева в ярость, которую совершенно не смягчал тот факт, что даже предварительных подходов к созданию такого лекарства не совершали ни японцы, ни, очевидно, кто бы то ни было — никто во всей Вселенной, в общем.
Проблемы Вселенной Ларчиева не волновали. Его волновал долг перед Загитовым.
Поэтому в 1957-м он изо всех сил протестовал против закрытия программы и ликвидации лаборатории в связи с бесперспективностью исследований, ошибочностью приоритетов, определенных прежним отраслевым руководством, а также необходимостью усиления и укрупнения научных центров путем консолидации разрозненных подразделений. Протестовал, разбрасывал рапорты и даже писал в ЦК. Но лаборатория и ее персонал подчинялись военному порядку, а последнее наставление Загитова Ларчиев не забыл. Есть приказ, преступность не очевидна, надо выполнять.
Поэтому он подчинился и опять-таки лично проследил, чтобы лаборатория и в особенности захоронения биоматериалов были не только дезактивированы и блокированы, но и накрыты бетонными плитами и убраны под скучный курган, а территория с большим запасом объявлена запретной и сделана ненаходимой с помощью документов и письменных свидетельств — чтобы никакой крот, ни в буквальном, ни в переносном смысле, не сумел даже случайно пронюхать и докопаться.
В укрупненном научном центре Ларчиев быстро сделал карьеру, обеспечил Родине превосходство сразу в двух программах, упоминание не сути даже, а названий которых приравнивалось к государственной измене, стал орденоносцем, профессором и академиком, а вскоре и директором центра, преобразованного в НИИ, и начальником госпиталя при нем. Неисполненный долг вспоминался все реже и лишь иногда ныл где-то между подбородком и затылком невнятно, но давяще, как плохо залеченный зуб.