— Взять по две лопаты и по три лома на отделение.
Вскоре шанцевый инструмент был доставлен в строй и распределен между курсантами.
— Р-рота! Напра-во! Бегом арш!
Марш-бросок продолжался довольно долго. Пустынными темными улицами добежали до пустыря, что находился неподалеку от окраины городка. Здесь старшина остановил курсантов и приказал им вырыть яму в мерзлой земле. Копали при свете электрического фонарика. Промерзшая на метр почва звенела под ударами ломов, брызгала искрами и осколками, если попадался камень.
Когда яма полуметровой глубины была готова, последовала команда:
— Предать земле этот позор нашей роты. — Старшина протянул одному из помкомвзводов окурок на бумажке.
Только теперь курсанты уразумели, за что их наказали.
Окурок хоронили в глубоком молчании.
Яму закопали и с ожесточением утрамбовывали землю ногами.
Чей-то голос из темноты возвестил:
— Это командир роты Замойляк приказал устроить марш-бросок для захоронения окурка. Сам слышал.
— А почему из-за одного тюхи должны страдать все? — отозвался другой голос.
Тотчас в этот диалог вмешался Ленька Костров.
— Поразмыслим: кто у нас оставляет большие окурки?
Денис вспомнил: Анатолий Самонов. Ему через каждые десять суток присылают из дому посылки. Но не по почте — их доставляет на проходную училища один и тот же железнодорожник. А в посылке — обязательно пачка турецкого табаку.
«Надо бы, прежде чем хоронить, узнать, какой табак в окурке?» — с досадой подумал Чулков.
Мысль о турецком табаке пришла в голову не только ему. К Самонову шагнул Вадим.
— Твой окурок?
— Почему это мой? — испуганно отпрянул тот.
Сержант Валентин Старостин взял Самонова за грудки, притянул к себе.
— Ведь твой же, твой! Почему сразу, гад, не сознался, всю роту прогонял черт те куда?
— Вот честное слово! — Самонов даже руки прижал к груди.
— Дерьмо, — негромко бросил Старостин и, толкнув Самонова, отвернулся.
Буровко сделал вид, будто ничего не видит и не слышит. Глубоко затянувшись несколько раз, бросил папиросу, скомандовал:
— Становись! Смирно! Напра-во! Бегом марш!
Двадцать минут спустя курсанты уже были в постелях. Уснули сразу, как убитые.
…Ревностно с той поры следили курсанты за теми, кто увлекался курением. Особенно не спускали глаз с Самонова. Но у того теперь ушки были на макушке — знал, что пощады ему не будет.
В казарме тишина. Курсанты спят. Двухъярусные койки установлены по обеим сторонам длинного и просторного помещения с высоким потолком. Холодновато. Вадим Зеленков сегодня дневальный. На нем шинель и шапка-ушанка.
Чтобы отогнать сонливость, он прохаживается по коридору, образованному рядами кроватей. Скоро подъем, как раз тот час, когда особенно клонит ко сну. Вадим подходит к койке Дениса и видит, что с того сползло одеяло. Укрывает друга, слегка щелкает по носу, заставляя повернуться поудобнее. Денис открывает глаза, сонные, глупые, по-детски шлепает пухлыми губами и опять погружается в сон. Руки с высоко засученными рукавами его нижней солдатской рубашки лежат поверх грубого шерстяного одеяла. Кулаки сжаты, бицепсы буграми. Заметно окреп Денис, раздался в плечах, даже подрос. Мужал на глазах.
Вошел старшина. Вадим, по-лошадиному топая, бросился ему навстречу.
— Э, шоб тоби! — зашипел Буровко. — Тыхо.
— Товарищ старш…
— Цыц! Який тэбе клоп укусыв? Знаю, що ты дневальный, и що хлопец добрый знаю, тильки храпышь на занятиях.
Вадим вспыхнул, опустил глаза. Действительно, был такой грех, заснул на политзанятиях и даже захрапел. А капитан Шибанов, любивший шутку, знаком предупредил курсантов, чтоб не будили. Он сел напротив, погладил Вадима по голове и тихонько пропел:
— Спи младенец, мой прекрасный… Спи, пока забот не знаешь…
Вадим неожиданно хлюпнул носом, поймал руку капитана и прижал к своей щеке.
Грянул хохот. Не отпуская руки Шибанова, Вадим вскочил.
— Кто приснился? — сочувственно спросил капитан.
— Отец, — простодушно брякнул Вадим, вызвав новый приступ смеха.
О том, что Иван Иванович Зеленков — комиссар времен гражданской войны, а ныне секретарь райкома партии, Шибанову было известно.
— Только из уважения к вашему отцу я вас не накажу, — строгим голосом объявил капитан, не сумев все-таки потушить веселый блеск в глазах.