«Принесла тебя нелегкая», — добродушно подосадовал командарм, но улыбка на лице начальника штаба знаменовала нечто чрезвычайное и не дурное.
— Я с приятной новостью, Михаил Николаевич.
— Неужто? — С добродушной иронией Зарухин поинтересовался: — Немецкие дивизии добровольно отошли от Днепра?
— Совсем из другой оперы, — не сдавался Плужник. — Членом Военного совета нашей армии назначен ваш сподвижник по гражданской полковник Зеленков.
— Иван Иванович? — ахнул командующий.
— Он самый. Принята радиограмма. Завтра прибудет, о чем и упреждает. Так и велел вам передать.
— Ах ты, язви его! С этим «упреждает» целая история. В школе краскомов дело было. Возненавидел комиссар военспецов из бывших. Я вам рассказывал… разные они были. А он разворошил самую контру. Но и пострадал чудовищно. А насчет упреждаю… Мы ведь оба с ним из крестьян. Лоск наводить было некогда. Иван однажды и брякнул с трибуны военспецам: «Упреждаю вас». Так они его шпыняли этим словом постоянно. Где только могли. А он им назло: «упреждаю» да «упреждаю». Те поняли, наконец, что Иван это специально. И бесились. — Михаил Николаевич вздохнул. — Плохо было бы нам обоим, да ушли на фронт. Ивана они все-таки достали, но меня бог миловал.
Командарм, затаив улыбку, о чем-то задумался. Потом спросил:
— Так когда, говоришь, упредил-то?
— Утром. На фронтовом ПО-2 прилетит.
— Вот и отлично.
Плужник переступил с ноги на ногу. Он явно не решался что-то сказать.
— Ну? Что-то неладно?
— Сердце не на месте. Разрешите к Ковалю. За два часа обернусь.
— Ну коли так…
Плужник вышел. Генерал проследил за ним взглядом и покачал головой:
— Все-таки с перерывом получилось…
Когда самолеты отбомбились, Чулкова нашли в стороне от траншеи. Лицо было залито кровью.
Вадим и старшина Буровко перенесли его в траншею. Вадим опустился на колени, приложил ухо к груди. Сердце не билось. Он снова и снова слушал — нет… Слушали и другие, старались привести в чувство. Но напрасно. Командир был мертв. Командование ротой принял младший лейтенант Козлов.
Погибших во время налета решили похоронить с воинскими почестями. Но фашисты открыли сильный минометный огонь. Пришлось солдатам, лежа на животе, закапывать погибших товарищей в ближайших воронках. В одну из таких братских могил хотели положить и Чулкова, но Буровко запротестовал.
— Нэ можу дозволыть этого, друзи. — И обратился к Козлову: — Прошу вас, товарищ гвардии младший лейтенант, похоронить его отдельно. Он заслужил это.
Козлов колебался — похороны могли обернуться новыми жертвами. Но как откажешь человеку, которого многие здесь по-сыновьи любили, в том числе и сам Козлов?
— Ладно, согласен. Хорошо бы дощечку найти и написать на ней, кто похоронен.
— Сделаю, — сказал Вадим.
— Тогда несите… Я вас догоню.
Нашли воронку, попытались было углубить ее, но фашистские минометчики засекли их, открыли огонь. Мины ложились все ближе и ближе, и работу пришлось прервать.
От усталости едва переводя дух, подполз Козлов. Он сказал:
— Товарищи, придется хоронить… как есть. Ничего не поделаешь… И скорее…
Вадим всхлипнул и уткнулся лицом в согнутый локоть.
— Плачь, плачь, друже, — старшина мягко провел рукой по вздрагивающей спине Зеленкова. — От слез полегчает на душе.
Втроем опустили тело в могилу — совсем неглубокой она получилась, с четверть, не больше, — головой к разбитому блиндажу, из которого торчал конец шпалы. Под лопатой вдруг начал осыпаться песок, образовалась воронка, грозившая сделать изголовье ниже уровня ног. Вадим сдвинул шпалу, стащил с себя скатку и положил ее под голову другу. Старшина достал из сумки большой кусок марли, сложил вчетверо, покрыл лицо и грудь Чулкова.
Могилку-углубление засыпали песком.
Потом у изголовья Вадим воткнул винтовку с изогнутым дулом. К ложу ее была прибита дощечка — рубель, которым хозяйки на скалке катают выстиранное белье. На гладкой стороне рубеля вырезаны слова:
Втроем заползли в воронку от мины, присели на корточки. Помолчали. Буровко расстегнул кобуру и вытащил пистолет.
Его примеру последовали Козлов и Вадим.
Буровко тихо сказал:
— Почтим память командира тремя залпами. — Помедлив, скомандовал: — Огонь!..