На дворе отец остановился и начал прислушиваться.
— Слышишь? Это русские пушки.
Его морщинистое лицо, впалые глаза, весь он дышал радостью.
Я тоже слышал глухие выстрелы, но определить, чьи пушки стреляют, русские или венгерские — не решался.
В поле нас остановил Петро Гаврилюк.
— Слышите? — оглядываясь во все стороны, таинственно спросил Гаврилюк. — Это русские пушки!
В этот миг мне так отчетливо и ясно показалось, что все село, вся Карпатская Русь, эта последняя Русь, с благоговением прислушивается к глухим выстрелам и ждет прихода русских.
Во время обеда отец рассказал мне, как его допрашивали венгерские жандармы. Они били его прикладами, мучили, спрашивали, мяли на полу сапогами и опять спрашивали.
— Я ничего не знаю про сына. Я не знаю куда ушел Иван.
— Знаешь, русинская морда, все знаешь и все нам скажешь!
И удары сыпались со всех сторон.
Отец никогда не любил много говорить, и я был удивлен его длинным рассказом. После продолжительного молчания он устремил глаза на восток и, как бы про себя, произнес:
— А сын мой в России. Он скоро придет и рассчитается с жандармами. Как ты думаешь — обратился он ко мне — Иван уже, наверное, лейтенант?
— Не знаю, няньку!
— Ничего ты не знаешь, а еще инженер! — рассердился на меня отец и уже до самого вечера не промолвил ни одного слова.
Я, действительно, ничего не знаю о судьбе брата. Больше того, в Советский Союз убежал не только мой брат, убежали тысячи наших лучших людей. И что известно хотя бы про одного из них — Ничего. Слухи ходят самые разнообразные. Достоверно же известно одно: в СССР существует армия какого-то генерала Свободы. Иногда Москва сообщает имена чинов этой армии, награжденных медалями и орденами. Я и сам слушал не раз такие передачи, но среди фамилий героев знакомых почти не встречал, все какие-то не то чешские, не то еврейские. Если же изредка и встречались знакомые, то они могли быть с таким же успехом украинские, как и карпатские.
Нет, я не могу ничего определенного сказать ни отцу о брате Иване, ни сотне знакомых об их близких. Только с приходом Красной армии узнает Карпатская Русь о судьбе своих лучших сынов.
Вера не пришла и сегодня. Гордая, слишком гордая она. Не был и Петя. Зайду-ка я завтра к нему.
29 сентября.
С утра до самого вечера я работал на поле. После ужина пришел ко мне Петя.
— Пойдем к Линтуру? — предложил он.
Я немного удивился. К какому Линтуру? Что он делает в нашем селе? Зачем приехал? Поговорить с популярным и умным Линтуром я был не прочь.
Мы нашли Линтура в хате его родственников. Он встретил нас по своему обыкновению: не то с искренней, не то с напускной улыбкой. В глазах его играли огоньки тоже весьма неопределенного характера. Можно было подумать, что огоньки эти с затаенной злобой смеются надо всем, но можно было их принять и за доброжелательные. В общем же, годы не изменили Линтура. Он дышал такой же бодростью, как и раньше.
— Вы за присоединение к Советскому Союзу? — спросил он нас как-то неожиданно.
Петя кивнул головой в знак согласия.
— Молодцы! Распространяйте эту мысль во всех слоях нашего народа.
В течение довольно длинного разговора я выяснил следующее: русские круги карпатской интеллигенции уже организованы и ведут пропаганду за присоединение Карпатской Руси к Советскому Союзу.
Приближается время, ожидаемое Карпатами почти тысячу лет. Нельзя упустить удобный случай. Пусть, наконец, чаяния народа превратятся в действительность.
Признаться, я был разочарован в великом уме Линтура. Он говорил так несвязно и запутанно, словно считал нас дураками. Это заставило меня поспешно распрощаться с ним. Моему примеру последовал и Петя.
Чудесная тихая ночь развеяла тяжелое впечатление, оставленное разговором с Линтуром. Я решил узнать у Пети интересующие меня подробности о Вере.
— Все ерунда, Коля. Вера не любит Кралицкого. Не стоит он ее любви. Вера — натура глубокая, Кралицкий же — весьма обыкновенный человек. Он коммунист, умеет петь, рисовать, разводить демагогию. Но толком он ничего не умеет. Зайди завтра к Вере, сам убедишься… Да, чуть было не забыл. Вчера Вера спрашивала меня, почему не заходишь.
Последние слова Пети обрадовали меня.
Помолчав немного, Петя продолжал:
— Линтур подкачал. Я думал, что узнаю от него что-нибудь интересное, и жестоко ошибся. Он рассуждает точно так, как и крестьяне.
— В этом его сила, Петя. Если бы он рассуждал иначе, то ничего не добился бы. В таких делах, как присоединение, нельзя мудрствовать. Нужно действовать без лишних рассуждений.
— Пожалуй, с крестьянами иначе и нельзя, но с нами-то мог бы он говорить более основательно.
— А если не умеет?
— Вот мне так и кажется, что не умеет.
С восточной стороны доносились крики людей и грохот телег. В село въезжал батальон гонвейдов.
— Никак, наши «кровные братья» — с глубоким презрением произнес Петя, подавая мне на прощанье руку.
Зайти мне завтра к Вере или нет — Пожалуй, не стоит. Я все перенесу — перенесет ли она?
30 сентября.
В два часа ночи я проснулся от стука в окно.
— Чижмар!
Я подошел к окну.
— Чего тебе?
Чижмар возглавляет в наших краях партизанское движение. Весной венгры поймали его старшего брата Василия. На допросах Василий признался во всем. Выдал всех, с кем встречался, всех, кто помогал партизанам. Около 300 человек из соседних сел и городов было тогда арестовано. Василия венгры расстреляли в Марамороше. Там же были расстреляны и мои хорошие знакомые — Василий Жупан и Серко.
— Открой дверь!
Я впустил Чижмаря в комнату.
— Передай всем своим знакомым, у кого есть оружие, чтобы уходили к нам в лес.
В темноте я не видел выражения лица Чижмаря, но, судя по голосу, оно должно было быть суровым.
— Ладно, передам. Чего еще хочешь? Не голодаете?
— Нет.
— Когда мне придти к вам?
Чижмар не ответил сразу. Должно быть, мой вопрос озадачил его.
— Когда найдешь нужным.
Чижмар ушел. Я пролежал до утра, обдумывая создавшееся положение.
Связываться с партизанами — опасно. Хотя бы Чижмар. Не мог придти вчера или позавчера? Нет, пришел сегодня, когда в селе целый батальон гонвейдов. С такими людьми не мудрено засыпаться.
Не помогать партизанам — тоже опасно. Когда придет Красная армия, все они начнут кричать о своих геройских подвигах. Им, конечно, будут верить.
Я пойду к ним, но немного позже. Пойду обязательно, должен буду пойти.
Правда, мое отсутствие заметят жандармы. Сделают ли они что-нибудь моим родителям? Судя по их настроению, они не интересуются партизанами.
Для меня же партизанская легитимация — огромная ценность. С ней мне будут открыты все дороги к советским «олимпам».
1 октября.
С утра дождь. Кругом такая грязь, такие лужи, что можно утонуть. В лесах в такую непогоду страшно неприятно.
2 октября.
Дождь не перестает ни на одну минуту. Земля раскисла невероятно. Из хаты выйти нельзя.
3 октября.
Все дождь и дождь. Отец ворчит. Работы много, а — в поле нельзя выйти.
К вечеру немного прояснилось. Я бросил чертежи (все равно толка or них никакого не будет. Разве фирма теперь заплатит? И начал одеваться. Думал навестить Петю, но неожиданное посещение помешало этому. Пришла Вера с Андреем.
Я давно не видел ее. Сначала она мне показалась такой же, как раньше — жизнерадостной, милой, всепонимающей. Но я ошибся — что-то переменилось в ней.
Одета она была безукоризненно: в сапожках, в черном пальто, вокруг шеи черная шаль, на голове черная меховая папаха гуцульского образца. Вера — блондинка. Ее золотые волосы, мягкие, пушистые, ее голубые глаза, светлая улыбка, розовые, свежие щеки — все так странно гармонировало с черной шалью, небрежно переброшенной одним концом через плечо, и с черной папахой, также небрежно надетой на голову.