Тут какое-то другое чувство, мне кажется, коллективное извинение родственников: ты умер, а вот мы еще живы. Мы знали, что ты не хотел умирать, мы знали, что тебе было одиноко. Ты не думай, нам для тебя ничего не жалко, хотя мы вынуждены исторгнуть тебя из семьи, побороть нужду в тебе.
Ведь судите сами — единственное из современных, недавно появившихся и укрепившихся суеверий, имеющих в своей основе заботу о благе именно что усопшего — это, пожалуй, только «землица», все остальные приметы и суеверия скорее имеют своей целью защитить семью от покойника, который уже стал непонятным, который уже что-то немыслимое знает, уже может обидеться и наказать. Да и «землица» — это же что такое? Это суррогат панихиды, и о вреде «землицы» изобильно пишут сейчас клирики. Суть в том, что людям, даже считающим себя прилежными православными, просто лень лишний раз заказать перевозку и доставить гроб с телом усопшего родственника в храм. Считается достаточным заказать заочное отпевание. На этом заупокойном богослужении не присутствует ни один родственник, и только потом наши скорбящие приходят за «землицей». Речь идет о горстке земли, освященной во время заочного отпевания. И вот ценность «землицы» за последние годы сравнялась с ценностью «святой воды» — она стала считаться важным мистическим артефактом. За водой стоят в часовых очередях, а кулек с «землицей» несут на могилу — так «правильно», «так положено».
Советская гражданская панихида, как оказалось, за эти двадцать лет духовного расцвета России, не была естественным образом заменена вернувшимся церковным отпеванием. Она оказалась замещена чем-то новым. Странным — полухристианским, полуязыческим обрядом — пожалуй, «домашней» панихидой.
Была церковная, была гражданская, теперь — домашняя.
∗∗∗
Уходя уж с погоста, расслабленная покоем и красотой, я спросила у кладбищенских дам (любопытство замучило):
— Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?
— Покойник в галстуке, — быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, — это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой — вы это себе представляете?
О, Господи.
— Усмехайтесь, усмехайтесь, — говорила знающая женщина, — надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять — тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному — и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?
В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов — либеральных русофобов — именно что на березах. Так что я промолчала.
Когда мы отлепимся
В коридоре
Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», — говорила она.
... Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного — красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».
«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».
У меня в голове тоже — один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.
Я вижу — коридор.
А за окнами — отразившись в прямоугольном промытом зеркале — яркая загустевшая летняя зелень.
∗∗∗
Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, — и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.
Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее — и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба — как подорванные — так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) — и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.
Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье.