Хасан оказался совсем не таким, каким представлял его Ахимас. Он был толстощекий, красноносый, с густой черной бородой и маленькими хитрыми глазами. Ахимас смотрел на него с ненавистью, потому что дядя выглядел точь-в-точь так же, как чеченцы, спалившие деревню Нойесвельт.
Разговор не получался. На вопросы сирота не отвечала или отвечала односложно, взгляд из-под белесых ресниц был упрямым и колючим.
«Моего племянника Ахимаса не нашли, – сказал Хасан по-русски с гортанным приклектыванием. – Может, Магома увел его с собой?»
Девчонка пожала плечами.
Тогда Хасан задумался и достал из сумки серебряные мониста. «Гостинец тебе, – показал он. – Красивые, из самой Шемахи. Поиграйся с ними пока, а я пойду попрошусь к игуменье на ночлег. Долго ехал, устал. Не под небом же ночевать…»
Он вышел, оставив на стуле оружие. Едва за дядей закрылась дверь, Ахимас отшвырнул мониста и кинулся к тяжелой шашке в черных ножнах с серебряной насечкой. Потянул за рукоять, и показалась полоска стали, вспыхнувшая ледяными искорками в свете лампы. Настоящая гурда, подумал Ахимас, ведя пальцем по арабской вязи.
Тихонько скрипнуло. Ахимас дернулся и увидел, как в щель на него смотрят смеющиеся черные глаза Хасана.
«Наша кровь, – сказал дядя по-чеченски, обнажая белые зубы, – она сильней, чем немецкая. Поедем отсюда, Ахимас. В горах заночуем. Под небом лучше спится».
Уже потом, когда Скировск скрылся за перевалом, Хасан положил Ахимасу руку на плечо. «Отдам тебя учиться, но сначала сделаю мужчиной. Надо Магоме за отца и мать мстить. Никуда не денешься, такой закон».
Ахимас понял: вот этот закон правильный.
Ночевали, где придется: в заброшенных саклях, в придорожных духанах, у дядиных кунаков, а то и просто в лесу, завернувшись в бурку. «Мужчина должен уметь найти еду, воду и путь в горах, – учил Хасан племянника своему закону. – Еще – защищать себя и честь своего рода». Ахимас не знал, что такое честь рода. У него не было рода. Но уметь защищать себя очень хотел и готов был учиться с утра до вечера.
«Затаи дыхание и представь, что от дула тянется тонкий луч. Нащупай цель этим лучом, – учил Хасан, дыша в затылок и поправляя мальчишечьи пальцы, крепко вцепившиеся в ружейное ложе. – А сила не нужна. Ружье – оно как женщина или конь, дай ему ласку и понимание». Ахимас старался понять ружье, прислушивался к его нервному железному голосу, и металл начинал гудеть ему на ухо: чуть правей, еще, а теперь стреляй. «Ва! – Дядя цокал языком и закатывал глаза. – У тебя глаз орла! Со ста шагов в бутылку! Вот так же разлетится и голова Магомы!»
Ахимас не хотел стрелять в одноглазого со ста шагов. Он хотел убить его так же, как тот убил Фатиму – ударом в висок, а еще лучше – перерезать ему горло, как Магома перерезал горло Пелефу.
Из пистолета стрелять было еще легче. «Никогда не целься, – говорил дядя. – Ствол пистолета – продолжение твоей руки. Когда ты показываешь на что-то пальцем, ты ведь не целишься, но тычешь именно туда, куда нужно. Думай, что пистолет – это твой шестой палец». Ахимас показывал длинным железным пальцем на грецкий орех, лежавший на пне, и орех разлетался в мелкое крошево.
Шашку Хасан племяннику не давал, говорил, пусть сначала рука и плечо подрастут, но кинжал подарил в первый же день и велел никогда с ним не расставаться – когда голый купаешься в ручье, вешай на шею. Прошло время, и кинжал стал для Ахимаса частью тела, гак жало для осы. Им можно было нарубить хворост для костра, выпустить кровь из подстреленного оленя, выстругать тоненькую щепку, чтобы после оленины поковырять в зубах. На привале, когда не было дела, Ахимас кидал кинжал в дерево – то стоя, то сидя, то лежа. Это занятие ему не надоедало. Сначала он мог попасть только в сосну, потом в молодой бук, потом в любую ветку на буке.
«Оружие – хорошо, – говорил Хасан, – но мужчина должен уметь справиться с врагом и без оружия: кулаками, ногами, зубами, неважно. Главное, чтобы твое сердце загорелось священной яростью, она защитит от боли, повергнет врага в ужас и принесет тебе победу. Пусть кровь бросится тебе в голову, пусть мир окутается красным туманом, и тогда тебе будет все нипочем. Если тебя ранят или убьют – ты и не заметишь. Вот что такое священная ярость». Ахимас с дядей не спорил, но был не согласен. Он не хотел, чтобы его ранили или убили. Для того чтобы остаться в живых, нужно все видеть, а ярость и красный туман ни к чему. Мальчик знал, что сможет обойтись без них.
Однажды, это было уже зимой, дядя вернулся из духана радостный. Верный человек сообщил ему, что Магома приехал из Грузии с добычей и теперь пирует в Чанахе. Это было близко, два дня пути.
В Чанахе, большом немирном ауле, остановились у дядиного кунака. Хасан пошел разузнать, что к чему, его долго не было, а вернулся поздно, хмурый. Сказал, трудное дело. Магома – сильный и хитрый. Трое из тех четверых, что были с ним в немецкой деревне, приехали и пируют вместе с ним. Четвертого, кривоногого Мусу, убили сваны. Теперь вместо него Джафар из Назрана. Значит, их пятеро.
Вечером дядя хорошо поел, помолился и лег спать. Перед тем как уснуть сказал: «На рассвете, когда Магома и его люди будут усталые и пьяные, мы пойдем мстить. Ты увидишь, как Магома умрет и окунешь пальцы в кровь того, кто убил твою мать».
Хасан повернулся лицом к стене и сразу уснул, а мальчик осторожно снял с его шеи шелковый зеленый мешочек. Там лежал толченый корень ядовитого ирганчайского гриба. Дядя говорил, что если тебя поймала пограничная стража и посадила в каменный мешок, откуда не видно гор и неба, нужно посыпать порошком на язык, накопить побольше слюны и проглотить. Не успеешь пять раз произнести имя Аллаха – и в темнице останется только твое никчемное тело.
Ахимас взял шаровары, платье и платок дочки хозяина. Еще взял из погреба кувшин с вином и высыпал туда содержимое мешочка.
В духане сидели мужчины, разговаривали, пили вино и играли в нарды, но Магомы с товарищами там не было. Ахимас стал ждать. Скоро он увидел, как сын духанщика несет сыр и лепешки в соседнюю комнату, и понял, что Магома там.
Когда сын духанщика ушел, Ахимас вошел туда и, не поднимая глаз, молча поставил свой кувшин на стол.
«Хорошее вино, девочка?» – спросил одноглазый и чернобородый, которого он так хорошо запомнил.
Ахимас кивнул, отошел в угол и сел на корточки. Он не знал, как быть с Джафаром из Назрана. Джафар был совсем молодой, лет семнадцать. Не сказать ли ему, что его конь волнуется и грызет коновязь – пусть сходит, проведает? Но Ахимас вспомнил про казачонка и понял, что делать этого нельзя. Джафар ему ничего не должен, но все равно умрет, потому что такая у него судьба.
И Джафар умер первым. Он выпил из кувшина вместе со всеми и почти сразу ткнулся лицом в стол. Второй абрек засмеялся, но смех перешел в сип. Третий сказал: «Воздуха нет», схватился за грудь и упал. «Что это со мной такое, Магома?» – спросил четвертый заплетающимся языком, сполз со скамьи, свернулся калачи-, ком и застыл. Сам Магома сидел молча, и лицо его было таким же багровым, как разлившееся по столу вино.
Одноглазый посмотрел на своих умирающих товарищей, потом уставился на терпеливо ждавшего Ахимаса. «Ты чья, девочка? – спросил Магома, с трудом выговаривая слова. – Почему у тебя такие белые глаза?» «Я не девочка, – ответил Ахимас. – Я Ахимас, сын Фатимы. А ты мертвец». Магома ощерил желтые зубы, словно очень обрадовался этим словам, медленно потянул из ножен шашку с золоченой рукоятью, но так и не вытянул, а захрипел и повалился на земляной пол. Ахимас встал, вынул из-под девчоночьего платья кинжал и, глядя Магоме в единственный немигающий глаз, полоснул по горлу – быстрым и скользящим движением, как учил дядя. Потом опустил пальцы в горячую, бьющую толчками кровь.
Евгения