Меня ввели в слабо освещенную гостиную. Прошло секунд десять, пока глаза привыкли к темноте. Комната была довольно большая, обставленная в строгом стиле, какой был в моде у деловых людей до войны. Несколько кресел, низкий столик, небольшой шкаф. Единственным источником света служила стоявшая в дальнем углу настольная лампа. Рядом с ней, скрючившись в странной позе, сидела Каролина Лемонсид и прижимала к уху телефонную трубку. До меня доносились ее слова.
«Хватит, это я уже слышала», — говорила она, и ее голосок звучал сдавленно. Ей что-то ответили, и она повторила еще более сдавленным голосом: «Перестань, прошу тебя. Ничего такого никогда не было».
Последовало долгое молчание, видимо, все это время говорил собеседник Каролины. Я слышал только, как она шмыгает носом. Потом тихо повторила:
— Перестань.
Несколько мгновений она как будто ждала чего-то, потом положила телефон на пол и грустно посмотрела на него, словно на мертвого котенка. Казалось, только теперь она заметила мое присутствие.
— Вы пришли за автографом для сестренки? Так ведь? — Каролина говорила, как будто была слегка навеселе. Она продолжила:
— Сестренка — это чудесно. А вот у меня никого нет. Вы себе не представляете, каково это, когда у тебя никого нет. Это все равно, что не жить. Раньше у меня были близкие, но на родителей и друзей никогда нельзя положиться. Если им не напоминать без конца, что они для тебя значат, они уходят, и все.
При этих словах она взмахнула рукой, как будто бросила что-то через плечо. Потом Каролина взяла лежавшую на столе фотографию и встала.
— Как зовут вашу сестру?
— Луиза, — сказал я первое, что пришло в голову.
Она нацарапала что-то поверх фотографии, пересекла гостиную и протянула мне снимок. Я услышал, как под окном остановилась машина. Моктар уже ждал меня.
— Вы один пришли меня проведать. Остальные мне аплодируют, говорят, что обожают меня, покупают мои диски, но на самом деле хотят только одного — чтобы я им отсосала. Была бы любовь, я бы и сама была не против отсосать. Это же так естественно, отсасывать тому, кто тебя любит. Но на самом-то деле они меня не любят. Понимаете, о чем я?
Я ответил, что да, хотя совсем ничего не понял.
— Конечно, понимаете. У вас ведь есть сестра. Вы знаете, что такое любовь. Хотите, я вам отсосу?
Я пробормотал:
— Гм… Нет, спасибо, это очень любезно с вашей…
— А вы славный. Я была бы рада как-нибудь еще с вами повидаться.
Когда я вернулся, Моктар все еще дожидался под окном. При виде меня он помрачнел. В руке у меня была подписанная фотография Каролины Лемонсид, а на лице играла глупая улыбка, которую я никак не мог сдержать. В какой-то момент мне показалось, что сейчас словенец съездит мне кулаком по физиономии, но он только спросил:
— Ну и что случилось?
Я рассказал все, как было: про телохранителей, про Каролинин телефонный разговор, про фотографию… — Я так понимаю, ты просто не хочешь ничего делать, — сказал он, поглядывая на машину. Этот старенький «Фиат-пунто» дорого ему обошелся. Моктар продолжил:
— Слушай, когда в таких делах кто-то нарочно тянет резину, это еще хуже, чем засор из волос в ванне. Получается застой, ни туда, ни сюда, дело буксует на месте, только грязь копится.
Я слушал его вполуха, вспоминая грустное лицо певицы.
— Ты понял, что я сказал?
— Да.
— Так ты точно не передумал?
— Нет, — ответил я.
36
Первый концерт должен был состояться в сотне километров от «Холидей Инн», в местечке, которое до войны было рабочим поселком при стекольном заводе, а теперь превратилось в аванпост регулярной армии. «Осенний дождь» получил приказ сопровождать группу технической поддержки и грузовики с оборудованием, а Каролина, Наксос, бывший летчик, ныне телеведущий, господа Стор из «Келлогс», Боун из «Дженерал Фуд», Тюнинг из «Петрофины» и Спиннинг из «Процессоров Спиннинг», оператор и звукооператор отправились туда же на вертолете телекомпании. Признаться, стоило мне представить, что Наксос сидит в нескольких сантиметрах от Каролины, может быть, касаясь бедром ее бедра, встречаясь с ней взглядом под заговорщические улыбочки телеведущего и четырех рекламодателей с идиотскими физиономиями, дюжина острых булавок впивалась мне в сердце.