— Я оставлю вас, — сказала г-жа Фишер, помедлила секунду и пошла прочь.
Хункелер сел на каменную скамью у самой воды.
— Хорошо у вас тут. Такая приятная прохлада. Кстати, я комиссар Хункелер.
Молодой человек не шелохнулся и промолчал. Усталый взгляд скользил по узким листьям ивы над головой.
— Вчера утром я разговаривал с Нелли Цубербюлер, — продолжал Хункелер, — в квартире на Хундсбахерштрассе. С нею как будто бы все хорошо. Она была дома, с собакой и Рут Кюнцли.
— Я люблю Нелли, — сказал Эдуард, — и никогда ее не оставлю. Она моя подруга, я ее спасу.
Хункелер посмотрел на воду. Черепашки на листе уже не было. Он поискал ее, но так и не нашел.
— А Нелли, между прочим, вовсе не уверена, что хочет спасения.
— Она не любит меня? — Эдуард испуганно сел в шезлонге. Не только пальцы, вообще стопы, которые он поставил в траву, были огромного размера.
— Что ж вы не пойдете к ней, раз так ее любите? По-моему, она очень к вам привязана.
— Не хочет она, чтобы я был рядом. Говорит, я с другой планеты. Хотя мы оба живем на Земле.
— Не все так уж одинаково, есть различия. К примеру, это место — сущая идиллия.
— Кладбище это, а не идиллия. Здесь хоронят любовь. Посмотрите на мою мать.
— Ну, она в полном порядке.
— Хорошо отреставрированная развалина — вот она кто. Внутри нет жизни.
— Я бы не сказал. Жизни в ней еще предостаточно, вот увидите.
— Когда? Что для этого должно случиться?
Хункелер промолчал. Он был в замешательстве. Почему парень говорит с ним так откровенно?
— Молчите, да? Не ожидали, что молодой парень станет говорить с полицейским так самоуверенно? Я не трус. И ни за что не стану таким, как мои родители. Хоть бы любовника завела, что ли. Но у нее только и есть что этот жирный боров, папаша мой. Один раз на Новый год и два раза на Пасху, после поисков яиц, — больше между ними ничего не бывает.
— С пожилыми парами можно и ошибиться.
— Я не ошибаюсь. Лучше свобода и улица, чем золотая клетка.
— Почему же вы не на улице?
Эдуард схватил себя за ногу, помассировал пальцы. Потом повторил ту же процедуру с другой ногой.
— Я изучаю медицину, а потому должен жить в нормальных условиях. Мне нужно время на учебу, я не могу попутно зарабатывать деньги. К тому же я Фишер, происхожу из почтенной базельской семьи. Представляете себе, какой поднимется шум, уйди я из дому на улицу? Я никак не могу себе этого позволить.
Хункелер кивнул: пожалуй, похоже на правду.
— А что, собственно, стряслось с Лакки Шиндлером? — спросил он.
Эдуард опять поставил ноги в траву, посмотрел на них и, кажется, остался доволен.
— Тут я ничего говорить не стану.
— А сказать надо, если вы хотите ему помочь. У меня такое впечатление, что он в опасности.
Эдуард заложил руки за голову, откинулся назад и довольно долго смотрел вверх, на ветки ивы.
— Мне кажется, — наконец проговорил он, — Лакки долго не протянет.
— Почему? Из-за наркотиков? Или из-за мафии?
— Из-за того и другого. Он слишком глубоко увяз, а мозгов не хватает.
— Ну а Иов Хеллер?
— Этот в порядке. Его можно оставить в покое, — решительно объявил Эдуард, словно главврач вынес приговор.
— Когда я был на Хундсбахерштрассе, — сказал Хункелер, — туда кто-то позвонил. Телефон тарахтел долго, раз семнадцать. Ни одна из женщин трубку не сняла. Почему?
Узкое лицо Эдуарда неожиданно залилось краской, даже уши, широкие, оттопыренные, и те покраснели.
— Я слыхал, — продолжил Хункелер, — Иов Хеллер опять приторговывает наркотиками. Это правда?
Эдуард со страдальческим видом смотрел на него, не зная, как поступить. Но в конце концов решил не кривить душой.
— Приторговывает, но только иногда. Я его отучу.
— Кто-нибудь из ваших пяти коллег имеет отношение к убийству?
— Нет.
— Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?
— Куда?
— В помещение врачебной практики.
— А как разберешь, куда человек идет — к врачу или в интернат?
Хункелер качнул головой: тут парень прав.
— Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.
— Пожалуйста, в любое время.
Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.
— Ну что? — спросила она.
— По-моему, он действительно ее любит.
На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно — полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.