Грабер побледнел как полотно. Внезапно, в одну секунду. Вцепился обеими руками в край стола. Лишь мало-помалу он пришел в себя, лицо слегка порозовело.
— Я заходил к Кристе Эрни на работу в воскресенье утром, в девять. О встрече мы договорились еще двумя неделями раньше. Я сказал ей, что это будет последний раз. А она ответила, что так нельзя, что она не может без меня жить. И обняла меня с такой страстью, что я не смог устоять. Думаю, я много лет был просто ее покорным рабом. Примитивный, неизбежный секс, замечательная штука.
Он вытащил носовой платок, обстоятельно высморкался. Потом быстро утер щеки.
— Вы прикусили ей нижнюю губу, — сказал Хункелер.
— Очень может быть. Не помню я, что делал.
— Может, вы ее и убили?
Грабер сидел не шевелясь, словно чего-то ждал, да так и не дождался.
— Вот хреновина. Я же зарекся иметь дело с полицией, хоть убей! И на тебе. Что теперь скажет моя подружка? И Лев?
— Дурацкая история, — проговорил Хункелер. — В особенности кошачья шерстинка.
— А если она вовсе не от моей кошки?
— Очень маловероятно. Впрочем, можно проверить.
— А это вправду необходимо?
Хункелер покачал головой. Он пока не знал, необходимо ли.
— Чем же я, по-вашему, ее зарезал? Ножа у меня не было.
— Судя по всему, это был средних размеров разделочный нож.
— Такого я вообще никогда в руках не держал. Я вегетарианец.
— Прикажете верить вам на слово?
— Да уж поверьте, пожалуйста. Я же не стану убивать свою любовницу. И вообще кого бы то ни было.
— Тем не менее кто-то совершил убийство.
— Но точно не я. Я всегда выступал против насилия, даже если оно служит классовым интересам пролетариата. Из-за этого «штази»[9] держало меня под неусыпным надзором.
— Политика тут ни при чем, — сказал Хункелер, — тут все дело в любви.
— Вы всерьез полагаете, что я убил Кристу от любви? Это же чистое извращение.
— Верно, — согласился Хункелер.
— Ну, знаете, я не извращенец. Свою способность к любви я всегда понимал как продуктивную силу, как перманентную революцию, которая рождает жизненную силу, радость жизни. Так и жил. Всю жизнь старался вести себя порядочно по отношению к женщинам. И почти всегда мне это удавалось.
В саду кто-то звал официанта, но Грабер не слушал.
— А если у нее был еще один любовник? — заметил Хункелер. — Возможно такое?
— Вконец прогнило это позднекапиталистическое общество, вконец разложилось, — сказал Грабер.
— Так возможно или нет?
— Наверно. Я никогда не предъявлял на нее исключительных прав. Да она бы и не потерпела, чтобы ее монополизировали. В сущности, Криста осталась для меня загадкой, до самого конца. Понятия не имею, за что она меня любила. Ведь твердила, что любит. С виду она казалась чопорной, никогда не подумаешь, что в ней таится эротичное существо. А потом вдруг раз — и голова кругом идет.
— И кто бы мог быть этим другим?
— Понятия не имею, — отрезал Грабер.
В саду слышались громкие, злые крики — звали официанта.
— Мне что, прямо сейчас идти с вами? — спросил Грабер. — Арестуете меня?
— Нет, — сказал Хункелер. — Пока погожу.
По Давидсбоденштрассе он выехал на Санкт-Йоханнс-Ринг. Машина прокатилась по «лежачим полицейским», вделанным в асфальт для усмирения транспортного потока. Но Хункелера эти препятствия не успокаивали, а, скорее, нервировали. На Бургфельдерплац он свернул налево и припарковался перед «Молочной». Однако решил сразу не заходить, сперва подождать немного.
Сел в сторонке на лавочку, закурил сигарету. И сам толком не знал, зачем закурил. Куда бы лучше подышать свежим воздухом. Все-таки курение — прескверная привычка.
Он вдруг сообразил, что настроение у него ниже среднего.
Площадь, пустая в этот час, дышала гнетущим ночным зноем. Освещали ее три висячих фонаря, замерших в неподвижности безветрия. На мостовой поблескивали трамвайные рельсы. Справа, возле полицейского участка, виднелись два декоративных деревца. Напротив — «Бургфельдерхоф», некогда веселый квартальный ресторанчик, ныне унылая пиццерия. В начале Кольмарерштрассе, где раньше была угловая пивная, теперь аптека. На другой стороне — филиал сетевого дисконтного супермаркета. Слева через площадь — секс-кино и секс-шоп. За спиной — кантональный банк.
И ведь по сей день есть люди вроде него самого, считающие любовь небесной силой. Мечтательные романтики, сентиментальные провинциалы, которые ценят верность. Но почему, собственно, и любовь не могла измениться, раз уж изменилась вся культура, вся жизнь вокруг? Вправду ли любовь — отрешенная от всего, плодотворящая сила, переворачивающая жизнь? Или она скорее явление маргинальное, этакий витаминный препарат или снотворное из аптеки?