Хункелер отложил газету и отхлебнул горячего кофе.
— Слушай, Эди, почему у тебя всегда так пусто?
— Потому что никто не приходит, — ответил Эди.
— А почему никто не приходит?
— Потому что в квартальную пивную нынче ходить немодно. Все торчат перед ящиком.
— Но ведь не сейчас, не жарким летним вечером, когда у тебя под каштанами царит такая приятная прохлада.
— Ну-ну, добивай меня, топчи.
— Да я не к тому, — сказал Хункелер. — Мне просто удивительно, что происходит с пивными. Недавно вот зашел на Северный вокзал. Там тоже посетителей раз-два и обчелся. А ведь квартальные пивные — часть нашей культуры.
— Что было, то прошло. Утром, часиков в девять, еще заходит кое-кто из работяг с окрестных строек. Выпивают большую кружку пива, закусывая сандвичами с ветчиной и салями. Они приходят, потому что знают: здесь их угостят по первому разряду. Тогда у меня есть кой-какая выручка, хоть и хилая. В остальном все глухо.
— На что же существуют три новые пивные возле Бургфельдерплац?
— Ночные кафе?
— Ну да.
— Ты правда не знаешь? — спросил Эди.
Хункелер покачал головой: мол, понятия не имею.
— Я лично считаю, что там просто отмывают деньги. Аренду они платят — закачаешься. На клиентуре столько нипочем не заработаешь. Это всем известно.
— Почему же полиция не в курсе?
Эди, похоже, рассвирепел. Треснул кулаком по столу, даже чашка подпрыгнула.
— Кончай, а? Издеваться надо мной решил?
— Ага, всласть наиздевался.
— По-видимому, у них все легально, — грустно сказал Эди. — Тут есть свои хитрости. К примеру, можно контрабандой ввозить крупные партии сигарет. Если контрабанда идет не прямо через швейцарскую границу, то в Швейцарии ее вполне можно легализовать. На этом зарабатывают деньжата, которые затем снова пускают в оборот. Будь у меня нелегальные бабки, я бы и сам так поступил. Но, увы, их у меня нету.
— И как же ты платишь аренду?
— Тут аренда нормальная. Договор действует еще два года. А потом придется прикрыть лавочку.
— Паршиво, — сказал Хункелер. — Где же я тогда буду вечерком пить пиво?
— В каком-нибудь из ночных кафе. Они до утра открыты.
Совещание началось только в шесть вечера. Присутствовали, как обычно, все, большинство слегка подшофе после поминок.
Д-р Рюинер ничего нового сообщить не мог, коротко извинился и ушел. Халлер молча попыхивал трубкой. Мадёрен мрачно доложил, что задержанных дилеров пришлось отпустить. Прокурор Сутер расстегнул верхнюю пуговку на рубашке — жара допекла. Видно, выпил лишнюю рюмку арманьяка.
Только д-р де Виль, похоже, пребывал в отличном расположении духа. Он тоже участвовал в поминках, но вино и напитки покрепче, видимо, переносил наилучшим образом.
Он сообщил о пленке с записью анонимного звонка. Явно мужчина, предположительно курильщик, но тут есть сомнения. Возраст — от сорока до шестидесяти. Говорил на литературном языке, тем не менее базельским диалектом наверняка не владеет. Родина его, скорей всего, где-то в районе Люцерна.
Засим де Виль включил запись. Высокий голос, почти фальцет, произнес: «В грудь доктора Кристы Эрни вонзен средних размеров разделочный нож. Вонзен в наказание».
Все молчали. Сутер поправил галстук. Выжидательно обвел глазами собравшихся, однако слова никто не взял.
В конце концов Луди спросил:
— Почему он говорит «в грудь»? Почему не «в сердце»?
Ответить никто не сумел.
— И почему он говорит, что в сердце вонзен нож? Это же неправда. Ножа там не было.
— Почему он вообще позвонил? — спросил Мадёрен. — Решил добровольно себя выдать?
И тут сказать было нечего.
Де Виль выудил из кармана какую-то бумажку и зачитал ее содержание. Это было заключение графолога, гласившее, что анонимное письмо однозначно послал мужчина, который старался писать коряво, будто не привык держать в руке перо, на самом же деле писал частенько. По всей вероятности, интеллектуал, желавший представиться глупее, чем он есть. Об этом свидетельствуют и нарочитые ошибки в правописании. Возраст оценить трудно, возможно от тридцати до сорока.