Настороженный возбуждением, которого молодой человек не мог скрыть, настоятель ответил, что это осуществимо, но не сразу. Пусть посетитель явится еще раз. Но больше тот не пришел.
В конце марта — начале апреля. До отъезда в Палермо и объявляющих о самоубийстве писем или после, по возвращении из Неаполя? Ибо туда он, судя по показаниям медсестры, вернулся — хотя и не почтовым пароходом 27 марта. И принадлежат они не просто медсестре, едва с ним знакомой и вмешавшейся, как бывает, в дело безо всяких на то оснований, а его медсестре, упомянутой им в письме к матери, — той, что дала «хорошие адреса», когда он искал пансион. Ее свидетельство стало, по сути, единственной непредвиденной, непредсказуемой угрозой продуманному, как мы полагаем, Майораной плану исчезновения; и поведи себя непредвиденно также полиция, приняв это свидетельство всерьез, мы, вероятно, не гадали бы сейчас, куда исчез Майорана. Но можно было предсказать, что полиция его оставит без внимания, сочтя обыкновенным домыслом, каковые всегда возникают вокруг таинственных происшествий.
Родственники поверили и сиделке, и тому, что после 27 марта Этторе видел настоятель церкви Джезу Нуово. Заметим: все они сохраняли эту веру до какого-то времени, мать же верила всегда, до самой смерти, и упомянула его в завещании, оставив ему — «когда вернется» — положенную долю наследства. И мы убеждены: она была права.
Ее письмо Муссолини — не порожденный материнской любовью и надеждой бред: все в нем соответствует объективной истине и все достоверно. Особенно главное: «Он всегда был здравомыслящ и уравновешен, и что произошло с его душой или нервами, остается загадкой. Но несомненно одно — и это с уверенностью утверждают его друзья и я, мать: никогда не замечалось за ним состояний и настроений, наводивших бы теперь на мысль о самоубийстве; наоборот, его размеренный, суровый образ жизни и занятий позволяет и даже заставляет считать его лишь жертвой науки». В письме матери есть и другие, безусловно, разумные замечания, которые остались бы таковыми, даже пройдя сквозь фильтр полицейского восприятия: надо поискать его в деревнях — в крестьянском доме он мог бы дольше прожить на взятые с собой деньги; надо сообщить в консульство номер его паспорта, срок которого истекает в августе…
Ибо Этторе Майорана — и это также противоречит версии самоубийства — взял с собою паспорт и деньги. 23 января он попросил мать поручить брату Лючано снять с банковского счета принадлежащую Этторе сумму и выслать ему «все». А незадолго до 25 марта, когда он отправился в Палермо, объявив о самоубийстве, Этторе забрал свое жалованье с октября по февраль, которое до тех пор получить не потрудился. Судя по пяти будто позабытым месячным окладам, в денежных вопросах щепетилен он не был; но вряд ли он стал таковым как раз накануне самоубийства. Есть простое объяснение: в деньгах он нуждался для достижения намеченной цели.
Но есть и другое, более сложное: нелепость такой ситуации, когда самоубийца захватывает с собой сколько может денег и паспорт, должна была поддерживать у матери иллюзию, что он еще жив, надежду, что он не покончил с собой. Однако такому объяснению противоречит просьба не надевать траур или носить лишь какой-нибудь его знак, но не долее, чем три дня — три дня сицилийского «обязательного траура». Ясно: он хотел, чтобы поверили в его смерть.
X
При подготовке к конкретной смерти или к смерти вообще, к забытью и забвению (сопутствующему действительной кончине, но вероятному и когда человек лишь значится умершим — если благодаря своей осмотрительности или особому таланту он сумеет больше не соприкасаться с «другими» и взирать на их жизнь и чувства «взглядом энтомолога, — осмотрительности и таланту, коих вовсе был лишен Маттиа Паскаль и которыми двадцать с чем-то лет спустя оказался наделен Витанджело Москарда, каковых персонажей Пиранделло упоминаем мы еще и потому, что газеты и телевидение настаивали на особой симпатии Этторе Майораны к Маттиа Паскалю, якобы избранному им в качестве примера для подражания, хотя на самом деле вернее было бы соотнести его устремления с главным героем романа «Кто-то, никто, сто тысяч»), — так вот, при подготовке организованного, рассчитанного исчезновения Майорану — как бы в противодействие, в противовес, контрапунктом к его замыслу — наверняка посещала мысль, что сопоставление фактов его недолгой жизни с тайной исчезновения способно породить миф. Избрание им «смерти от воды» — действительной или фиктивной — показательно и соответствует Дантовой версии мифа об Улиссе. Устроить так, чтоб тело не нашли, или заставить поверить, что его поглотило море, значило способствовать «мифическому» восприятию происшедшего. В исчезновении как таковом всегда есть нечто мифическое. Отсутствие тела, невозможность исполнить обряд и потому как бы «неподлинность» смерти либо жизнь в ином обличье — «неподлинная» жизнь в «неподлинном» обличье, — за пределами видимости, что является непременным условием мифа, заставляют помнить о пропавшем не только административные и судебные органы — притом с неудовлетворенным чувством скорби, с неутихающей обидой. Если мертвые, по слову Пиранделло, — «пенсионеры памяти», память об исчезнувших подобна жалованью — им достается более значительная и долее выплачиваемая дань. Во всех случаях. Но особенно — в таких, как случай Этторе Майораны, чье мифическое исчезновение придавало также мифический смысл его молодости, необыкновенным способностям, его занятиям наукой. Мы полагаем, Майорана учитывал это, несмотря на безусловное, абсолютное желание быть «одиноким человеком» или «не быть вообще», осознавал, что его исчезновение станет прообразом мифа — мифа отречения от науки.