— Эти американцы не шевелятся. Франция гибнет, а им, рогоносцам, хоть бы хны, плевать они хотели на Францию и вообще на Европу, сволочи, скоты…
— Россия тоже не вмешивается, — говорил священник.
— Россия — другое дело, — объяснял Калоджеро, — Россия ждет.
— Сказать, чего она ждет? — спрашивал священник. — Ждет, чтобы Гитлер оставил ей несколько необглоданных косточек, вот чего она ждет.
— Через год узнаете, чего она ждет. Сталину виднее: придет пора, они у него попляшут — Гитлер и наш боров.
— Ах, через год! В прошлом году ты то же самое говорил, — не сдавался священник.
Первого октября сорокового года газета поместила два крупных заголовка: один — о беседе дуче с Серрано Суньером, испанским министром и чуть ли не шурином Франко, другой — о том, что «Россия подтверждает неизменность своих отношений с государствами — членами трехстороннего договора». Из-за войны в Испании Калоджеро около двух лет пробыл в ссылке, муж сестры подробно написал ему из Америки о причинах войны и о том, как он вступил в интернациональную бригаду и дрался с фашистами. Калоджеро узнал содержание письма в полиции, куда его вызвали, чтобы выяснить, как он относится к своему родственнику, прочитали ему письмо, да и то не целиком, а с пятое на десятое, и прямым ходом сослали на остров. И вот теперь два эти сообщения на одной и той же странице! Они казались издевательством над ним, над товарищами по ссылке, над мужем сестры, над всеми коммунистами, погибшими в боях за республиканскую Испанию. Возможно ли, чтобы товарищ Сталин, который сделал Россию родиной человеческой надежды, продолжал говорить о своей дружбе с фашистами, когда Европа захлебывается в крови, когда во Франции — новое правительство, дерьмо дерьмом, а в Испании — лютый генерал с лицом каноника? «Этак недолго и свихнуться», — сказал он себе; необходимо было обсудить это дело, потолковать с людьми, разделявшими его чувства и мучившимися так же, как он. Калоджеро решил съездить в Кальтаниссетту, там был депутат Гуррери, был Микеле Фьяданка — оба лучше, чем он, разбирались в политике.
Депутат заставил Калоджеро прождать полчаса, когда же Калоджеро увидел его, то не узнал: он облысел и беспрерывно вытирал голову платком, лицо было усталое. Депутат холодно спросил, в чем дело, и Калоджеро понял, что поступил как последний дурак.
— Дело в том… — промямлил он, — я хотел… может, вы не помните, в конце войны, в Регальпетре… моя фамилия Скиро.
— Отчего же не помню? — ответил депутат, проводя платком по лысине. — Скиро, разумеется, помню.
Калоджеро почувствовал себя увереннее.
— Помните, какая борьба? Я был секретарем секции имени Николы Барбато. Ваше выступление с балкона Ло-Прести…
— Ох, — вздохнул депутат и, попробовав улыбнуться, скривился так, словно ощутил на языке горечь столетника. — Что прошло, то быльем поросло, стоит ли тратить время на воспоминания?.. Перейдем к делу: разумеется, вы пришли за советом…
— Именно за советом, — подтвердил Калоджеро, снова почувствовав себя как на угольях. — Я пришел, чтоб вы мне объяснили, уж очень все непонятно… Гитлер полмира растоптал, а Россия смотрит себе…
Вот когда депутата по-настоящему бросило в пот.
— Правильно, милейший: Россия смотрит, как Германия завоевывает мир. Заслуженно завоевывает. Ай да немцы! Ай да армия!.. Но я адвокат, милейший, и не мое это дело — политика. — Он встал, положил руку на плечо Калоджеро и, легонько подталкивая его к порогу, открыл дверь. — Прошу. И помните, я адвокат. Только адвокат.
Калоджеро очутился за дверью, вне себя от стыда и возмущения. А депутат, стоя посреди комнаты и вытирая пот, приговаривал:
— Ну и сволочи! Пятнадцать лет уже, как я ни во что не лезу, а они все равно не верят, не хотят верить, сколько им ни доказывай… Провокатора подсылают, додумались!
Калоджеро поднялся по проспекту Виктора Эммануила, спросил нужную улицу — он подзабыл дорогу, через столько лет Кальтаниссетта казалась ему другим городом, а между тем ничего в ней не изменилось. Он нашел темный подъезд с винтовой лестницей, там все так же пахло вареной капустой и тухлыми яйцами. Микеле Фьяндака был дома, квартира служила ему одновременно и часовой мастерской, дети ходили на голове, а он спокойно работал, склонившись с лупой в глазу над своими крохотными механизмами.
После депутата встреча с Микеле Фьяндакой успокоила Калоджеро. Жена Микеле, бледная, молчаливая женщина, сразу сварила для гостя ячменный кофе. Микеле достал табак и нарезанную папиросную бумагу. Оба принялись наперебой расспрашивать друг друга о товарищах по ссылке, затем Калоджеро перешел к главному.