Ди Блази откланялся и снова присоединился к непоседливому мужскому обществу, которое теперь толклось вокруг монсеньора Айрольди, маркиза Виллабьянки и Веллы, предпочитавших сидеть на месте.
Разговор шел о небольшом знаке благоволения со стороны Караччоло: в палермской Академии, за счет доходов отмененной инквизиции, были созданы новые кафедры, Караччоло собирался учредить еще несколько, и среди них кафедру арабистики. Она, естественно, предназначалась капеллану Велле. Монсеньор Айрольди радовался этому больше, чем сам Велла, мечтавший вовсе не о кафедре, а о прибыльной церковной должности — это было самое доходное поприще. Впрочем, мысль о том, чтобы расширить и усложнить начатую игру, ему тоже улыбалась, а заведование кафедрой представлялось подходящей ареной для облюбованных им опасных игр: можно создать школу, целую школу того самого арабского языка, коего он, в сущности, является изобретателем и основоположником. Так акробат, проделав опасный трюк, приступает к выполнению следующего, еще более трудного и рискованного номера.
VI
Праздник святой Розалии длился пять дней — в пику Караччоло и к вящему удовольствию аристократии и плебса, благодаря святой Розалии побратавшихся. Были, правда, греховодники, из вольтерьянцев, которые говорили: в пику-то в пику, да не одному Караччоло, но и святой Кристине тоже, ибо именно ей, Кристине, город Палермо обязан поклоняться прежде всего, чтить превыше, чем Розалию; не явись она в разгар чумы одному мыловару — в подтверждение того, что кости, обнаруженные на горе Пеллегрино, принадлежали действительно ей, — и не скажи ему, что ровно через трое суток чума унесет его (однако же праведником!) на тот свет, неизвестно, что бы было. Сообщение это, как уверяет безымянный летописец, мыловар воспринял благодушно: вместо того чтобы дотронуться, от сглаза, до подковы или крикнуть «чур меня!», он, по каким-то лишь в те времена ведомым соображениям, возрадовался и оставшиеся три дня ходил из дома в дом — разносил благую весть о явлении ему святой и о ее пророчестве. Главного медика Марко Антонио Алаимо, больше разбиравшегося в чуме, нежели в божественных материях, такое нарушение карантинного режима, естественно, встревожило. В самом деле, со стороны святой Кристины не очень-то было красиво, воспользовавшись явными признаками эпидемии, являться в образе невинного создания с венком из роз на русой голове в роли спасительницы города. С тех пор прошло полтора века, а она все ждала своего часа, пока в действиях Караччоло не усмотрела чего-то такого, что оживило ее надежду на реванш.
Если верить тем же злым языкам, святая Кристина, потеряв надежду на то, что праздник будет укорочен, приложила руку к другому делу: наслала голод, — хотя, по правде говоря, деятельностью этой во вред городу Палермо и всей Сицилии она занималась, пользуясь рассеянностью законной покровительницы, постоянно и независимо ни от чего, когда вздумается.
Сей анекдот, обойдя весь город, дошел до Караччоло и очень его насмешил. Хотя было не до смеху. Весьма обеспокоенный неурожаем, вице-король стал вникать в его причины и изыскивать меры борьбы.
Город Палермо, где хлеба пока хватало и где строго соблюдались установленные цены, вскоре был наводнен голодающими со всего королевства. Грустное это было зрелище, когда люди с ввалившимися глазами сутки напролет сидели на площадях и молили: «Хлеба!» — и протягивали руки за милостыней.
Милостыню дворяне и так подавали, всенепременно, каждую пятницу: бедняку, подошедшему к дверям, лакей в ливрее брезгливо клал на ладонь пшеничное зерно; отсюда и пошла присказка «пятницкое зерно», то есть смехотворно малое вспомоществование. В случае стихийного бедствия щедрости их тоже не было границ: если семью бедняка постигала утрата, помогали советом: молись, чтобы душе, вознесшейся в огонь чистилища, было попрохладнее, ибо ни малейшего сомнения в том, куда отправится душа почившего родственника, ни у одной сицилийской семьи, будь она дворянская или плебейская, никогда не возникало.
Дон Джузеппе Велла голода, можно сказать, даже не заметил. Работал не покладая рук, от зари до зари, а вечера проводил в золоченых залах, куда дурные вести не просачивались. Ученые люди всей Европы уже знали о предпринятом им труде и с нетерпением ждали опубликования.
Но с некоторых пор дона Веллу стала мучить неудовлетворенность.