Он сделал все, что было в его силах, иной раз, возможно, превышал полномочия, и все-таки, думал Ди Блази, такой человек не может не считать, что потерпел поражение. Лучшее из того, что он сделал, непреходящее, остается в сознании людей, это принадлежит будущему, истории; а сейчас… достаточно одного росчерка пера, чтобы вернуть отмененные им привилегии, похерить справедливость, которую ему удалось восстановить. Много ли для этого надо? Придворного адюльтера, благосклонности королевской особы, ловко сплетенной интриги…
Представление окончилось; оставалась лишь прощальная сцена без слов; занавес должен был подняться с минуты на минуту.
— Проводы ему устроили… Я б ему показал проводы! Свистом бы его провожать всю дорогу, от дворца до набережной, — ворчал затаивший злобу — шутка сказать, отсидел восемь месяцев! — князь Пьетраперциа.
— И все этот рогоносец Грасселлини, — вставил дон Франческо Спукес.
— Не видно, однако, чтобы вице-король получал удовольствие, — заметил дон Гаспаре Палермо. — Взгляните: сидит как мумия.
— Черт с ними, с проводами, лишь бы уехал, — сказал маркиз Джерачи.
— Но ведь его, кажется, назначают министром? — скромно поинтересовался аббат Велла.
— Какое это имеет значение! Пусть сидит себе в министерском кресле в Неаполе, а мы тут заживем на славу с новым вице-королем: он душа-человек!
— А кто будет назначен вице-королем?
— Князь Караманико — дон Франческо д'Акуино, благороднейшая личность…
— И к тому же красавец мужчина! — вставила герцогиня Виллафьорита.
— Говорят… — Дон Гаспаре Палермо запнулся на секунду, но все-таки продолжал: — Говорят, что Ее королевское величество… Учтите, это всего лишь разговоры… В общем… душевная привязанность, без всяких задних мыслей… благосклонность, расположение…
— Ах да, и правда говорят… — подтвердила герцогиня.
— Не говорят, а доподлинно известно! — отрезал маркиз Джерачи. Благодаря титулам, которые вице-королю Караччоло так и не удалось у него отнять, он считал себя чуть ли не особой королевской крови, а посему — вправе не слишком осторожничать, даже когда сплетничали о королевской фамилии. — Известно доподлинно… — настаивал он. — Скажу вам больше: то, что нам повезло и что вице-королем у нас будет дон Франческо, именно результат этой благосклонности королевы. Актон решил убрать со своего пути человека, который соперничал с ним в борьбе за место в ее сердце и, видимо, с большими, чем у него, шансами на успех…
Взвился занавес. Из глубины сцены вышла к рампе очень красивая женщина в зеленом одеянии, как бы сотканном из водорослей. Постояв с минуту в позе, которая должна была изображать скорбь, задыхаясь, словно ее душила невидимая петля, она распахнула тунику: в розовом трико она была как нагая. Грудь ее взметнулась, будто нос галеры на гребень набежавшей волны; на груди было изображено растерзанное сердце; надпись под ним — размытыми кроваво-красными буквами — гласила: «Tumulus Caraccioli!» Это нимфа Сицилия хоронила в своем израненном сердце любимого вице-короля.
Раздались жидкие аплодисменты.
— Рану в сердце Сицилии нанес он сам — жестокостью своего правления! — изрек маркиз Виллабьянка и остался очень доволен собой: изречение стоило того, чтобы занести его в дневник.
В этот момент вице-король, глянув на бюст супруги судьи, не менее пышный, чем у актрисы, сказал:
— От такой гробницы я бы, право же, не отказался! — Он встал и дал знак, что вечер окончен.
Когда он спустился в фойе, все, кто присутствовал на празднестве, выстроились для прощания. Караччоло не оставил без комплимента ни одну красавицу, выделил и кое-кого из мужчин: с одним пошутил, другому сказал острое словцо, третьему намекнул на что-то известное только им двоим. Мели он попросил в случае выхода новой книжки стихов иметь его в виду как доброжелательного читателя. У Веллы справился, доставлен ли из Пармы арабский алфавит для печатания «Сицилийской хартии» и как обстоит дело с переводом «Египетской». Долго жал руку канонику Де Козми, задушевно с ним беседуя: у каноника стояли слезы в глазах. «Янсенист!..» — с отвращением и ужасом перешептывались выстроившиеся в ряд дворяне.