— Где? В Викарии? — удивился монах, причем совершенно чистосердечно, так как ничего веселого в своем недавнем прошлом припомнить не мог; но Грасселлини воспринял его слова как неуместную шутку.
— Веселье ваше в Викарии еще только начинается! — покраснев от злости, закричал он. — И вы в этом скоро убедитесь! Я спрашиваю, как вы веселились в доме своего благодетеля — тайком, за его спиной! Как развратничали с потаскухами в его отсутствие, пользуясь тем, что ему в голову не могло прийти такое…
— Кто же вам сказал?
— Сам аббат Велла! И вы прекрасно знаете, что это правда… А будете отпираться, я прикажу доставить сюда женщину, которую вы приводили в дом; пусть, глядя в вашу бесстыжую рожу, скажет, правду мне говорил аббат или наговаривал…
Такого черного предательства монах от аббата никак не ожидал, ему казалось — рушится мир.
— Когда что было… — пробормотал он.
— Когда же? — смягчился судья.
— Уже поди года два или три прошло…
— Что именно случилось два или три года назад?
— Аббат вернулся домой, когда я его не ждал, и застал меня с Катериной-рагузанкой… Но мы с ней ничего такого не делали, просто сидели, разговаривали… клянусь!
— О чем же вы разговаривали? На богословские темы?
— Я уж не помню о чем… А аббат — христопродавец…
— Потому что подобных бесед не вел?
— По совести говоря, не знаю… Может, на стороне… Что поделаешь, плоть слаба…
— А что было потом?
— Аббат осерчал, хотел меня обратно на Мальту отправить… Потом передумал, сказал, что прощает, но заставил поклясться, что больше никогда в жизни…
— А почему он передумал?
— Наверное, пожалел.
— Да уж конечно, не потому, что не мог без вас обойтись. Ведь вы жили у него нахлебником.
— Вот уж неправда! — возмутился монах. — Я работал как вол.
— Что же вы делали?
— То, что требовалось.
— А что требовалось?
— Переписывать рукописи…
— Какие рукописи?
— Арабские.
— «Египетскую хартию» писали вы?
— Я только переписывал: аббат давал мне листа по два в день, и я переписывал набело… Работа хитрая, только при моей сноровке и терпении…
— А те листы, которые вам давал аббат, он писал сам?
— Не знаю.
— Положение у вас незавидное… Искренне советую: вам же будет лучше, если скажете все по доброй воле, не заставите себя просить.
— Может, и он писал.
— Так писал или не писал?
— Писал.
— Хорошо, — обрадовался судья, — хорошо, хорошо, хорошо! — Он сиял от удовольствия, его будто подменили: совсем другой человек, даже улыбнулся монаху с симпатией. — А знаете ли, у вас получился настоящий шедевр! Прекрасная штука, эта ваша «Египетская хартия»…
— Ну, как сказать… — заскромничал монах, — есть в том заслуга и дона Джоаккино Джуффриды.
— А это кто такой?
— Рисовальщик, титульный лист — его работа.
— И что на нем написано?
— Что это «дар Мухамеда Бен-Османа»… Разве вы, ваше превосходительство, кодекса не видели?
— Э, нет, дорогой, я дожидался вас, встречи с вами, чтобы узнать, где мне его найти, хоть одним глазком глянуть…
Монах совсем был сбит с толку, но в голове его возник просвет, сквозь который он увидел, как корежится, кровоточит распятие, на котором он поклялся молчать.
— Кодекс у аббата дома, в ларце под кроватью.
Голос монаха прозвучал так искренне, что Грасселлини поверил. Но счел нужным все-таки поднажать еще, припугнуть.
— Был да весь вышел… Аббат говорит, что вы могли стащить…
— Я?! А на кой он мне сдался, этот кодекс?
— Это предположение аббата… Значит, вы по поводу пропажи кодекса ничего сказать не можете? Имейте в виду, Викария…
— В Викарии худо, но и душу свою на вечные муки обречь я тоже не могу… В аду еще хуже…
Судья так никогда и не узнал, что, прервав на этом месте допрос, совершил большую ошибку; он подумал, что монах не хочет обречь свою душу на вечные муки, дав ложные показания, в то время как тот был почти готов сказать, что боится нарушить клятву; возможно, недолгое, совсем кратковременное пребывание в камере пыток побудило бы его раскрыть и содержание клятвы.
— Вы так думаете? — пошутил судья, который доподлинно знал, что такое Викария, и поэтому мнение об аде имел более оптимистичное, чем монах.
Грасселлини посидел с минуту задумавшись, помолчал. «Хватит и того, что я знаю, — решил он. — Я выжал из него все, что можно; но состава преступления у меня в руках пока нет, придется доискиваться».