Десять дней спустя другое предписание, поступившее на сей раз из министерства юстиции, все вернуло на прежние места — к тому, о чем распорядился Симонетти. Аббат воспрял духом настолько, что решил встретиться с Хагером — подвергнуть вопрос о подлинности кодексов публичному обсуждению. Хагер к этому времени с кодексом Сан-Мартино, иначе говоря с «Сицилийской хартией», ознакомился полностью и собирался свое заключение, изложенное без обиняков, отправить в Неаполь; заключение было зубодробильное. Однако не принять вызова аббата он не мог, счел, что надо выбрать из двух зол меньшее: уклониться значило признать за Веллой победу, которую в противном случае можно было оспаривать, хотя встреча, так или иначе, должна была закончиться с перевесом в пользу аббата; тот наверняка был не менее умным спорщиком, чем фальсификатором.
Председательствовать на диспуте назначили епископа Липарских островов монсеньора Гранату, каноников Де Козми и Флереса, священника Липари и кавальере Спечале — ни один из пятерых арабского языка не нюхал.
Первым выступил Хагер; он сказал, что изучил кодекс Сан-Мартино от корки до корки и с чистой совестью может заявить: текст от начала до конца и в самое недавнее время испорчен, искажен; тем не менее он готов поклясться, что сумел расшифровать следующие слова: «Посланец Бога, коему Бог благоволит», — а также разбросанные по всей книге имена членов семьи Магомета, географические названия и данные, несомненно связанные именно с легендой о Магомете; отсюда есть все основания заключить, что содержание кодекса — история жизни Магомета, а вовсе не история Сицилии.
Аббат, все время смотревший на Хагера уничтожающепрезрительно, когда тот закончил, изобразил на лице брезгливую гримасу.
— Синьор Хагер — человек ученый, представитель культурной нации. Я же, — аббат смиренно опустил глаза долу, — всего лишь переводчик, человек без всякого образования… У меня с детства была тяга к изучению арабского языка; на Мальте имелась возможность практиковаться; я его изучил и теперь знаю, можно сказать, лучше, чем итальянский… Вот все, что я могу заявить… Но мне хотелось бы спросить у синьора Хагера, каково его мнение, — тут аббат эффектно повысил голос, — о профессоре Олафе Герарде Тыхсене, не считает ли синьор Хагер его тоже обманщиком, как меня? — Велла оглядел зал, улыбаясь грустноиронической улыбкой. — Или же он согласен с тем, что Тыхсен — непревзойденный знаток арабского языка, арабской истории?
— Профессор Тыхсен — крупный ориенталист, но…
— Так он не обманщик?
— Он не обманщик, но…
— Вы хотите сказать, что знаете больше, чем он?
— Вовсе нет, но…
— Вы хотите сказать, что я его ввел в заблуждение?
— Пожалуй… Да.
— Стало быть, я знаю больше, чем он?
— Нет.
— Он — больше, чем я?
— Да, но…
— Он знает больше, чем я, и все же мне удалось ввести его в заблуждение… По-вашему, это вероятно?
Это выглядело невероятным. На лицах пятерых председательствующих было написано, что они в такую вероятность не верят. В глубине зала зааплодировали.
— Оставим в покое профессора Тыхсена! — сказал Хагер. — Тем более я уверен — он пересмотрит свое мнение.
— Вы полагаете, что он согласится с вашим?
— Да.
— Стало быть, вы знаете больше, чем он!
— Понимайте как угодно… Лучше давайте поговорим конкретно, с кодексом в руках.
— Давайте! — согласился аббат.
Кодекс лежал на столе. Хагер подошел и раскрыл его.
— Я хотел бы, чтобы аббат Велла, — сказал Хагер, обращаясь к монсеньору Гранате, — показал мне имя Ибрахим бен-Аглаб, которое в его переводе встречается сотни раз.
Монсеньор Граната передал кодекс аббату.
— Вот! — перевернув две-три страницы, ткнул пальцем Велла.
— Но я читаю здесь «Укба ибн Аби-Муайт», — возразил Хагер, расправляя спину, пунцовый от возмущения.
— А кто вам не велит? — с ледяной улыбкой отпарировал аббат.
— Тогда найдите мне другое место, где было бы написано то же имя! — рассвирепел австриец.