Монсеньор исполнил просьбу и, поскольку был слаб глазами, а в данный момент еще и взволнован, прочел:
— Яунег.
— Ваше превосходительство, — спокойно, даже с оттенком снисходительности произнес аббат, — вы прочли наоборот, здесь ясно написано: «Генуя».
Монсеньор стал ловить воздух ртом и издал звук, подобный предсмертному выдоху:
— Генуя…
— Эта бумага, — пояснил аббат, — как я полагаю, была изготовлена в Генуе, году примерно в тысяча семьсот восьмидесятом; я ее купил несколько лет спустя здесь, в Палермо.
— О боже! — охнул монсеньор и, закатив глаза, разинув рот, откинулся на подушки.
Аббат Велла сидел и наблюдал; в лице его не дрогнул ни один мускул, на губах играла ледяная усмешка.
— Вы меня погубили, — едва слышно, дрожащим голосом проговорил монсеньор. И после долгой паузы — Вас бы следовало арестовать…
— Я к вашим услугам, ваше превосходительство!
— К моим услугам?! — В этот момент монсеньор походил на младенца, которому дали глотнуть желчи ежа; лицо его съежилось, все черты и черточки устремились к центру горечи, каковым был рот и произносимые им слова — Считайте, что вы меня убили и закопали, а на надгробном камне высекли эпитафию, которая увековечила мой позор… И вы еще смеете говорить, что вы — к моим услугам!
— Гнев ваш, ваше превосходительство, вполне оправдан, и я готов…
— Ну, утешил, вот уж поистине утешил! — с горькой иронией произнес монсеньор. И наконец взорвался — Прочь, прочь отсюда, пока я не прогнал вас, как собаку!
IX
— Верно сказано, что каждое общество порождает тот тип обмана, который ему, так сказать, конгениален, — заметил адвокат Ди Блази. — Что же говорить о нашем обществе, если оно само — сплошной обман: правовой, литературный, человеческий… Да, да, и человеческий, я бы сказал всечеловеческий. Он пронизывает всю жизнь, потому что наше общество ежечасно порождает круговую поруку обмана.
— Вы делаете далеко идущие философские выводы из банальнейшего уголовного преступления, — возразил дон Саверио Дзарбо.
— Э, нет, тут речь идет не о банальном уголовном преступлении, а об одном из тех явлений, с помощью которых можно определить характер общества, особенность исторического момента. Ведь если бы культура в Сицилии не была более или менее сознательным обманом, не была бы орудием в руках властей предержащих — баронов — и, следовательно, фикцией, неизменной фикцией и фальсификацией действительности, истории… можете мне поверить, тогда бы аббату Велле его авантюра не удалась. Скажу вам больше: никакого преступления аббат Велла не совершил; это пародия на преступление, преступление наоборот… Одно из тех, что в Сицилии творятся веками…
— Я вас не понимаю.
— Постараюсь изъясняться проще, заодно уясню кое-что и сам… Вы, наверное, помните записку князя Трабиа об аграрном кризисе. Корень зла, по его мнению, — невежество наших крестьян.
— Насколько я помню, не только это.
— Вы правы: князь перечисляет и другие обстоятельства, но главное, по его мнению, именно невежество крестьян. Отсюда вывод: крестьянам надо дать образование. Но спрашивается, с чего начать?
— С земли: учить, как ее обрабатывать, какими орудиями и методами; какие культуры больше подходят для данной почвы, учитывая ее состав, рельеф местности; как наладить орошение…
— А право?
— Какое право? Чье право?
— Право крестьянина быть человеком… Как можно требовать от крестьянина, чтобы он был человеком рационального труда, не предоставив ему одновременно права на то, чтобы быть человеком… Ведь хорошо обработанные поля — это зеркало разума; значит, заведомо предполагается, что тот, кто их обрабатывает, приобщен к коллективному разуму, к праву… А о каком праве может идти речь, когда достаточно вам черкнуть записку околоточному — и любого крестьянина, работающего на вашей земле, упекут в тюрьму? Достаточно коротенькой записочки: «Посадите такого-то, за что — нам хорошо известно» — и человек просидит в каталажке столько, сколько вам заблагорассудится. Бывает такое? Бывает! Несмотря на декрет восемьдесят четвертого года.
— Разговор весьма серьезный, — прервал адвоката дон Саверио. — И интересный, очень интересный… Но я во всяком деле привык видеть также его изнанку, смешную сторону… Мне вспоминалась баронесса Дзаффу: она уже в пятнадцать лет поняла, что крестьянин тоже человек, то бишь мужчина, и не изменила своих воззрений до преклонного возраста.