И покуда в доме Ди Блази рассуждали о французах и о поддельных арабских кодексах, пока аббат Мели — узкому кругу гостей, дабы не оскорбить хозяина дома и его дядюшек, державших сторону Веллы, — декламировал:
Эту небылицу-сарацинку В одежонке, скроенной кой-как,
Сделал содержанкой-конкубинкой,
Холит и лелеет наш чудак.
Денег не жалея, наряжает Думает: породистых кровей!
И за честь великую считает
В высшем свете появляться с ней, —
в церкви Сан-Джакома восьмидесятилетний священник Пицци, дрожа от ужаса и восторга, слушал исповедь одного из участников заговора.
X
Когда молодой Джузеппе Териака выходил из лавки серебряных дел мастера, где он работал, и увидел, что церковь Сан-Джакомо еще открыта — а было уже около двух часов ночи, — ему захотелось снять камень с души: уже несколько дней он ходил сам не свой. Кстати, приближалась Пасха, а церковь требовала, чтобы добрые люди хоть на Пасху исповедовались и причащались; тем более важно это было Териаке теперь, когда он попал в такой переплет, никак не мог определить, что хорошо, что плохо. Почти в тот же час чувство долга, похожее на то, которое испытывал к церкви чеканщик Териака, ощутил по отношению к армии, в которой служил, капрал Иностранного полка Карло Шелхамер.
Потому-то и очутились в королевском дворце одновременно офицер Яух и священник Пицци: один привел капрала, другой — чеканщика.
Если бы не условности и не почтенный возраст, монсеньор Лопес-и-Ройо, услышав их признания, подпрыгнул бы от восторга до потолка, повис бы на портьере, на гардине, на люстре. Дело происходило в дворцовом зале, который соответственно сюжету фресок, еще совсем недавно созданных Хосе Веласкесом, стал называться Геркулесовым; монсеньор, поначалу принявший необычных посетителей в кабинете, перешел с ним сюда, ибо Геркулесов зал по размерам и звуконепроницаемости больше подходил для того, чтобы не дать ужасному секрету дойти до всеслышащих ушей дворцовых слуг: они вице-короля ненавидели, он платил им тем же.
И чеканщик, и капрал получили от монсеньора официальное заверение в том, что их никто не тронет, — такое же, каким обнадежили их священник Пицци и офицер Яух, — и теперь разговорились так, что монсеньор не мог на них нарадоваться. При сем присутствовали прокурор Дамиани, претор князь Кассаро и главный судья герцог Каккамо. Дамиани разделял радость монсеньора — ему полагалось по долгу службы; двое других слушали со вниманием, к которому примешивалось чувство гадливости и огорчения, особенно заметное у герцога Каккамо. В самом деле, когда монсеньор Лопес велел ему арестовать всех, кто, судя по доносу, участвовал в заговоре или мог быть заподозрен, и, главное, не упустить Ди Блази, герцог, помрачнев лицом, со спокойной решимостью заявил, что арестовывать Ди Блази отказывается.
— Это еще почему?! — багровея от злости, возмутился монсеньор.
— Потому что он мой друг, — ответил герцог.
— Ах, он ваш друг… То-то будет приятно узнать об этом королю, да хранит его бог! — зловеще ухмыляясь, пригрозил монсеньор.
— Ничего не могу поделать, — сказал герцог. — Я никогда не одобрял его убеждений; зная его настроения и его характер, сомневаться в его виновности не приходится… Скажу вам больше: его преступление повергло меня в ужас… Но он мне друг.
— Что вас связывает? Бабы? — «Бабы» присутствовали в мыслях монсеньора неотступно. — Карты? Кутежи?
— Помимо всего прочего, латынь, Ариосто, — добавил герцог тоном, в котором сквозь презрение к монсеньору проступала грусть по прошлому.
— Черт знает что! — воскликнул монсеньор. И — вкрадчиво, отечески — Вы главный судья, долг есть долг, дорогой мой герцог, и вам придется его выполнить… Сами посудите, что было бы, если бы и Дамиани, и претор — все, кто наделен властью, относились к Ди Блази, как вы? Знаете, что бы было? А то, что в Палермо начался бы полный разгул врагов господа и престола! Король — да хранит его бог — вам верит, рассчитывает на вашу преданность… Тут с минуты на минуту может начаться невесть что, светопреставление, а вы сидите себе как ни в чем не бывало… — И, повысив голос до яростного визга — Выходит, король, да хранит его бог, для вас — тьфу, половая тряпка?!
— Вы, ваше превосходительство, именем короля можете мне приказать все, что угодно, даже застрелиться, и я это сделаю немедля, у вас на глазах…