Вдруг прыжок, и заяц затаился между камней, прижав плотно к спинке свои длинные уши. Я еще не разгадал, что с ним случилось, как снизу взвился ястреб, пронизав посвистом настывший воздух. Замирая над нами, хищник быстро-быстро трепыхал острыми крыльями. "И он перед сном сюда заглянул", -подумалось мне.
Одно мгновение -- и ястреб, заметив меня, исчез во мраке, оставив позади себя лишь шум упругих крыльев.
Уши у зайца зашевелились, приподнялись и в напряжении как-то смешно растопырились. Осторожно приподнявшись, он осмотрелся и решил поскорее убраться в чащу.
Я стою долго... Уже ночь. Далеко в потемневшей тайге бубнит филин. Со скал к реке ползет туман, расстилаясь низко над водою. На пушистых лишайниках лежит еще нежно-розовая пелена исчезнувшей зари, а уж тьма затянула вершины.
Пора возвращаться в лагерь.
В этот вечер мы договорились идти дальше двумя группами. Я с Василием Николаевичем отправлюсь на лодке вверх по Зее. Мы по пути посетим астрономов, проверим их работу и узнаем, каким маршрутом они пойдут дальше. Улукиткан же с Николаем и Геннадием захватят весь груз, уйдут кружным путем вверх и дождутся нас на Зее.
Все следующее утро мы с Геннадием просидели у радиостанции. Мне надо было связаться с полевыми подразделениями, разбросанными по этому безлюдному краю, ответить на запросы и предупредить, что дней семь я не буду на связи.
Выбираюсь из палатки. Солнце высоко. Проводников все еще нет с оленями. Собаки слоняются по берегу, не зная, куда девать себя. Дотлевает забытый всеми костер, над ним раздается стенание одинокого комара. А из тайги, разомлевшей от теплых южных ветров, от первых весенних дождей, от солнца, несет пахучей прелью, слежавшимися мхами, запахом отогретой коры и еще чем-то дразнящим, обещающим.
Из леса пришел Лиханов. За плечами у него ружье. В поводу связка оленей. В руках он держит чем-то заполненную шапку, бережно прижимая ее к животу.
-- Ягод принес?
-- Яйца, -- сказал он, привязывая к лесине оленей.
-- Яйца?.. Откуда ты их взял?
-- В тайге нашел, смотри... Они все свежие.
В шапке действительно лежало шесть яиц, величиною почти с куриные, светло-пепельные, с мелкими крапинками на утолщенной стороне.
-- Что так смотришь, не узнаешь? Глухариные, -- пояснил Лиханов.
-- Узнаю и удивляюсь. Зачем разорил гнездо, отнеси обратно.
-- Что ты! -- запротестовал он. -- Они еще лучше домашних. Сейчас огонь поправим, сварим их. Разве ты яйца не ешь?
-- Нехорошо, Николай! Разве ты не понимаешь, что из каждого яйца вывелся бы глухарь.
-- Это меня Улукиткан научил.
-- Чему научил?
-- Яйца собирать.
-- Вот уж этому не поверю! Улукиткан без надобности веточку в тайге не сломит, а ты говоришь -- учил гнезда разорять!
Николай хитровато щурил глаза.
-- Старик шибко мастер искать яйца, лучше лисы. А оттого, что он их собирал, глухарей не меньше родилось.
-- Ты, я вижу, шутками хочешь отделаться. Верни яйца в гнездо.
-- Ты не серчай, Улукиткан говорит: каждая птица хорошо знает, сколько должно быть в гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она не умеет их считать. Если ты понемногу начнешь таскать у нее яйца, не все сразу, а обязательно оставлять одно-два, то птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.
-- Но ведь копалуха не может бесконечно нестись!
-- И то правда, нужно знать, когда брать. А за копалуху ты не горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас. Курица не умнее ее, а сколько яиц дает, а?
С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на кукане бьются липкими хвостами блестящие рыбины.
Он принес с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих огурцов -- так пахнут только что пойманные сиги, это их природный запах.
Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался:
-- Мы как сговорились с тобою, Николай, ты яиц принес, а я рыбы да еще и зеленого луку для оформления, -- сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: -- Геннадий, быстро сюда!
Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.
-- Вот это да-а-а! -- протянул он нараспев.
-- Очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так, что ли, Николай?
-- Яйца с рыбой -- шибко хорошо! -- ответил тот.
Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка старенькая, вся в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даешься -- смотреть не на что, а в воду опустишь -- словно оживет. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча.
-- Рыба пошла, -- говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. -- Валом прет, торопится, будто ее кто гонит... А подумаешь -- и у ней своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешит к вершине ключей, там ей летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба -- кормистее места хочет захватить. А ленок икру несет, к мелким перекатам прибивается нереститься. Вот она что весна-то делает! Не зря говорят, она и мертвого расшевелит.
-- Таймень в Зее есть? -- перебил я его.
-- Как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корму вдоволь. Утром вышел я на реку, зорю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся, здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь с перепугу поверх воды дождем сыпанула. То-то, боится тайменя... На спиннинг бы этого жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы...
-- Вода посветлее, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.
А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига расползался по лагерю. Кучум, примостившись рядом с поваром, посиневшими глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась подлива, в изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитками слюна.
-- Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? -- кричит Василий Николаевич. -- Ишь, распустил запахи!
-- Готова, можно завтракать. -- И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.
Улукиткан привел оленей, и мы сели за "стол".
После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз. Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи к лодке. Улукиткан достает из потки знакомую нам лосевую сумочку с рукавицу, наполненную солью и увешанную по шву когтями рыси и белохвостого орлана. Он трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов, осторожно вышагивает крупный олень с огромной короной черных рогов на голове. Он выходит из леса, но вдруг пугливо шарахается обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться солью заставляет его задержаться.
-- Баюткан (*Баюткан -- олень, рожденный от домашней самки и сокжоя) -совсем дикий, как сокжой, -- не без гордости поясняет Улукиткан.
Он передает мне сумочку, сам вытаскивает из вьюка маут -- тонкий, метров двенадцать длиною, ремень, употребляемый как аркан для ловли оленей. Старик по привычке проверяет, насколько надежно прикреплено к концу ремня металлическое кольцо, накидывает маут на правую руку небольшими кругами, а по тому, как легко и ровно вьются кольца маута, можно наверняка сказать, что арканом старик владеет в совершенстве. Глаза его приковывают Баюткана. Тот все еще стоит в ельнике, но теперь его уже не соблазняет знакомый дребезжащий звук. Он настороженно, по-звериному, следит за стариком, точно догадываясь, что должно сейчас произойти.