Он поднял голову и взглянул мне в глаза.
- Рудольф, я должен задать тебе вопрос: намерен ли ты уважать волю своего отца?
Наступило молчание. Доктор Фогель барабанил пальцами по столу.
Я ответил:
- Нет.
Доктор Фогель на мгновение закрыл глаза, но ни один мускул на его лице не дрогнул.
- Рудольф, - произнес он внушительно, - воля покойного священна.
Я молчал.
- Тебе известно, - снова заговорил он, - что твой отец сам был связан обетом.
Я по-прежнему молчал, и он добавил:
- Священным обетом.
Я продолжал молчать. Подождав немного, он снова заговорил:
- Сердце твое зачерствело, Рудольф. Должно быть, это следствие твоего проступка. Но верь мне, Рудольф: все, что от бога, - хорошо. Ибо, наказывая тебя, создавая пустоту в твоем сердце, божий промысел вместе с недугом в то же время как бы дает тебе целебное средство и создает условия для искупления вины. Рудольф, - после минутной паузы продолжал он, - когда ты покинул свою мать, лавка ваша хорошо торговала, ваше материальное положение было отличным... Или, во всяком случае, - добавил он с высокомерием, достаточным. После смерти твоей матери я сдал лавку в аренду. Арендатор работящий человек и добрый католик. Он вне всяких подозрений. Но дела идут действительно очень плохо, и того, что теперь приносит лавка, едва хватает на содержание твоих сестер.
Он скрестил руки на груди.
- До сих пор я весьма сожалел об этом печальном положении, но сегодня скажу: то, что я принимал за злой рок, на самом деле - скрытое благодеяние. Да, Рудольф, все, что от бога, - хорошо. Его воля мне ясна: божественный промысел указывает тебе путь.
Он сделал паузу и посмотрел на меня.
- Рудольф, - снова заговорил он, возвысив голос, - ты должен знать, что у тебя есть одна только возможность, одна-единственная возможность продолжать образование в университете. Ты должен стать теологом, получить епископскую стипендию и жить в какой-нибудь семье. Все, что потребуется сверх того, я авансирую лично.
В его голубых глазах внезапно зажегся торжествующий огонь, и он быстро опустил веки. Положив снова свои холеные руки ладонями на письменный стол, он застыл в ожидании. Я посмотрел на его невозмутимое красивое лицо и возненавидел его всеми силами души.
- Ну так как же, Рудольф? - спросил он.
Я проглотил слюну и сказал:
- Не могли бы вы авансировать мне средства для других занятий?
- Рудольф, Рудольф! - проговорил он, снисходя почти до улыбки. - Как ты можешь просить меня об этом? Как ты можешь просить меня о помощи, чтобы выказать неповиновение твоему отцу, когда я - исполнитель его последней воли?
На это нечего было ответить. Я поднялся. Он мягко произнес:
- Садись, Рудольф, я не кончил.
Я сел.
- Ты охвачен бунтом, Рудольф, - с грустью произнес он своим проникновенным голосом, - и ты не хочешь видеть указующий перст провидения. А между тем все совершенно ясно: разорив тебя, отбросив тебя в нищету, провидение указывает тебе единственный возможный путь, путь, который оно избрало для тебя, путь, который наметил твой отец...
На это я тоже ничего не ответил. Доктор Фогель снова скрестил руки на груди, немного наклонился вперед и, пристально глядя на меня, сказал:
- Ты уверен, Рудольф, что этот путь не для тебя? - Затем он понизил голос и мягко, почти ласково спросил: - Можешь ли ты с уверенностью сказать, что ты не создан быть священником? Спроси себя, Рудольф. Неужели ничто не призывает тебя к этому поприщу? - Он поднял свою красивую седую голову. Разве тебя не влечет стать священником?
Я молчал, и он снова заговорил:
- Что ж? Ты не отвечаешь, Рудольф? Ты когда-то мечтал стать офицером. Но ведь ты знаешь, Рудольф, немецкой армии больше не существует. Подумай, чем ты можешь заняться теперь? Не понимаю я тебя.
Он сделал паузу, но так как я все еще молчал, он повторил с некоторым раздражением:
- Не понимаю тебя. Что мешает тебе стать священником?
Я ответил:
- Отец.
Доктор Фогель вскочил, кровь бросилась ему в лицо, глаза его сверкнули, и он крикнул:
- Рудольф!
Я тоже поднялся. Он глухо произнес:
- Можешь идти!
Я уже пересек в своем слишком длинном пальто всю комнату и дошел до двери, когда услышал его голос:
- Рудольф!
Я обернулся. Он сидел за письменным столом, вытянув перед собой руки. Его прекрасное лицо снова было непроницаемо.
- Подумай. Приходи, когда захочешь. Мое предложение остается в силе.
Я сказал:
- Спасибо, господин доктор Фогель.
Я вышел. На улице моросил холодный дождь. Я поднял воротник пальто и подумал: "Ну вот, кончено. Все кончено".
Я побрел куда глаза глядят, какой-то автомобиль чуть не сбил меня с ног. Шофер выругался, и только тогда я заметил, что шагаю по мостовой, как солдат в строю. Я поднялся на тротуар и продолжал свой путь.
Так я добрался до оживленных улиц. Какие-то девушки, перегнав меня, со смехом обернулись, глядя на мое пальто. Проехал грузовик, битком набитый солдатами и рабочими в спецовках. У всех были ружья и на рукавах красные повязки. Они пели "Интернационал". Несколько голосов в толпе подхватили песню. Меня обогнал худощавый мужчина с непокрытой головой и опухшим лицом. На нем была серо-зеленая пехотная форма. На плечах сукно было темнее. Я понял, что у него сорваны погоны. Проехал еще один грузовик с рабочими. Они потрясали ружьями и кричали: "Да здравствует Либкнехт!" Толпа повторяла как эхо: "Либкнехт! Либкнехт!" Теперь она стала такой плотной, что я не мог выбраться. Внезапно в толпе произошло какое-то движение, и я чуть не упал. Я невольно ухватил за руку стоявшего рядом человека и пробормотал извинение. Человек поднял голову. Это был довольно пожилой и прилично одетый мужчина с грустными глазами. Он ответил: "Ничего". Толпа колыхнулась, и я снова навалился на него. "Кто такой Либкнехт?" - спросил я. Он подозрительно посмотрел на меня, огляделся вокруг и, не отвечая, отвел глаза. В это время раздались выстрелы, в домах стали закрывать окна, люди побежали, увлекая меня за собой. Я заметил справа переулочек и, выбравшись из сутолоки, свернул в него и побежал. Минут через пять я убедился, что остался один в лабиринте маленьких, незнакомых мне улочек. Я пошел наудачу по одной из них. Дождь перестал. Вдруг кто-то крикнул: