- Ты знаешь какую-нибудь другую Эльзи в наших местах?
- Да она не пойдет за меня, господин полковник!
- Еще как пойдет!
Он взглянул на меня, прищурив глаза.
- Что верно, то верно, ты немного мал ростом, но не урод. Правда, она высоковата для тебя, но тем лучше... С твоей грудной клеткой и с ее длинными ногами у вас получатся приличные дети. Заметь... - он погладил свой подбородок, - при скрещиваниях никогда заранее не угадаешь, что получится. Быть может, дети в конечном счете потянут в твою сторону - хорошо развитая грудь, короткие ноги. Между прочим, чтобы обрабатывать землю, лучше иметь короткие ноги, - продолжал он, подымаясь с кресла. - Но не в этом дело... Главное - это чистота расы. Оба вы хорошие немцы. И вы произведете на свет хороших немцев. Вот что главное! И так у нас в Померании развелось слишком много этих паршивых славян!
Наступила пауза. Я подтянулся, проглотил слюну и сказал:
- Простите, господин полковник, но я в самом деле не хочу жениться.
Он уставился на меня, вены у него на лбу вздулись, его голубые глаза неотрывно смотрели мне в лицо. Несколько секунд он не в состоянии был выговорить ни слова.
- Проклятый болван! - загремел он наконец.
Он шагнул ко мне, схватил за лацканы моей куртки и бешено встряхнул.
- А мебель! - заорал он. - Мебель! Старый Вильгельм дает тебе мебель!
Он бросил трубку на письменный стол и, заложив руки за спину, зашагал в сторону двери.
- Мерзавец! - крикнул он, оборачиваясь. - Я даю тебе прекрасную ферму! Даю тебе девушку! А ты...
Он снова двинулся ко мне, и я подумал, что сейчас он начнет меня бить.
- Ты свинья! - воскликнул он. - После всего, что я сделал для тебя, ты не хочешь жениться!
- Конечно, господин полковник, я вам очень благодарен...
- Молчи!
На него нашел новый приступ бешенства, и он даже начал заикаться:
- И ты... смел... в присутствии... офицера...
Он дошел до конца комнаты, круто повернулся и заревел:
- Мебель!
Потом снова подступил ко мне и потряс у меня под носом кулаком.
- Спальня из дуба, кухонный стол, буфет, шесть соломенных стульев, четыре пары простынь. Слышишь, простынь! И это тебе, у которого за всю твою жизнь был лишь один засморканный платок! Здесь всего на... по крайней мере на шестьсот марок! И еще красивая девушка впридачу! А ты!.. Но я выгоню тебя! Я не посмотрю, что ты член нашей партии, и сгною тебя в ночлежке! Будешь жрать похлебку для нищих! Слышишь, я тебя выгоню!
Он бросил на меня свирепый взгляд. "Ведь он сделает это", - молнией пронеслось в моем мозгу, и ноги у меня задрожали.
- Подумать только! - продолжал он. - Этот господин не хочет Эльзи! Безукоризненную кобылку! Податливую, здоровую, способную работать за двоих мужиков! К тому же я даю еще мебель! Ну, не я, а отец Эльзи, но это все равно - я его уговорил, я задал ему такую баню, что у него вся вода в теле закипела! Я дал тебе возможность привести в порядок прекрасную ферму. Эта затея мне вскочила в годовое жалованье трех конюхов. А материалы! Но не буду говорить о своих жертвах, грязная ты свинья! Я даю тебе ферму! Даю мебель! А ты отказываешься!
Он внезапно успокоился.
- Впрочем, - сухо произнес он, - чего ради я тут рассуждаю с тобой!
Он выпрямился, и голос его хлестнул меня, как удар плетки:
- Унтер-офицер!
Я подтянулся.
- Слушаюсь, господин полковник.
- Вам известно, что солдат, чтобы жениться, должен просить разрешения у своего начальника?
- Так точно, господин полковник.
Он отчеканил:
- Унтер-офицер, я разрешаю вам жениться на Эльзи Брюкер! - И добавил громоподобным голосом: - Это приказ!
Он повернулся ко мне спиной, открыл маленькую дверь справа от камина и позвал:
- Эльзи! Эльзи!
Я едва выдавил:
- Простите, господин полковник...
Он взглянул на меня. Это были глаза отца. Комок подкатил у меня к горлу, я не мог больше произнести ни слова.
Вошла Эльзи. Фон Иезериц повернулся на каблуках, похлопал ее пониже спины и вышел, не оборачиваясь.
Эльзи поздоровалась со мной кивком головы, но руки не протянула. Она осталась стоять возле камина, прямая, молчаливая, с опущенными глазами. Немного погодя она подняла голову, взгляд ее остановился на мне, и я почувствовал себя смешным. Я первым нарушил молчание.
- Эльзи... - сказал я и взглянул на нее. - Могу я называть вас Эльзи?
- Конечно.
Я заметил, как слегка приподнялась ее грудь, почувствовал смущение и уставился на пламя в камине.
- Эльзи... Я хотел бы вам сказать... Если вы любите кого-нибудь другого, лучше откажите мне.
- У меня нет никого другого, - сказала она.
Я промолчал, и она продолжала:
- Только я немного удивлена...
Она сделала слабое движение, и я пробормотал:
- Я хотел бы вас также просить... Если я вам не нравлюсь, откажите мне.
- Я ничего не имею против вас.
Я поднял глаза. На лице ее нельзя было ничего прочесть. Я снова уставился на огонь и стыдливо добавил:
- Я немного мал ростом.
Она ответила с живостью:
- Это не имеет значения. То, что вы сделали на ферме, очень здорово.
Чувство гордости охватило меня. Это немка, настоящая немка. Она стояла передо мной, стройная, почтительная. Она молчала, ожидая, когда я снова заговорю с ней.
- Вы уверены, что ничего не имеете против меня?
- Нет, не имею, - ответила она без колебаний, - совсем не имею. Вы мне даже нравитесь.
Я продолжал смотреть на огонь. Я не знал, что мне сказать ей еще. Внезапно я с удивлением подумал: "Она моя, стоит мне только захотеть..." и не мог понять, рад я этому или нет.
Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня совершенно спокойно, не мигая. На меня нашло какое-то оцепенение. Я больше не мог ни о чем думать. Некоторое время мы стояли так молча, затем я машинально поднял руку, поправил светлый локон, свисавший ей на ухо, она улыбнулась, склонила лицо к моей руке, и я понял: все решено.
Первый год на ферме был очень тяжелым. Несмотря на то, что Эльзи получила небольшое наследство от своей тетки - без этих денег мы не смогли бы устроиться, - не прошло и полугода, как мне пришлось пожертвовать сосновой рощей. От мысли, что мы так скоро оказались вынужденными вырубить ее, у меня разрывалось сердце. Ведь мы лишились своего единственного резерва.
Однако нашей главной заботой были не деньги, а плотина. От нее зависела ферма, а следовательно, и наше существование. Уход за ней стал нашей повседневной, повсечасной заботой. Стоило начаться дождю, как мы уже с беспокойством обменивались взглядами. Если среди ночи разражалась гроза, я вставал, натягивал сапоги, брал фонарь и шел смотреть, не случилось ли чего с плотиной. Иногда я появлялся там как раз вовремя, и мне приходилось по два, по три часа проводить в воде, чтобы как-нибудь заделать пробоины и не допустить прорыва. Раз или два, не в силах сам справиться с очередной пробоиной, я вынужден был звать на подмогу Эльзи. И хотя она уже была беременна, она без звука вылезала из постели и работала со мной до утра. Мы возвращались домой, еле волоча по грязи ноги, с трудом находя силы, чтобы зажечь в очаге огонь и обсушиться.