В городе было много куда более высоких и просторных домов с бесчисленными этажами, настоящих небоскребов, как, например, здание страхового фонда в южном районе. Но то был холодный белый дом с длинными ровными рядами бесчисленных окон. Проходя мимо такого сооружения, сразу чувствуешь, что внутри речь идет только о бумагах и цифрах: люди сидят, склонившись над счетными аппаратами, и считают и пишут. Повсюду только согбенные спины и стеллажи с документами. Из этого здания только пыль летела, гадость, а не радость.
Зато в универмаге, на уровне улицы, по которой спешили прохожие, шел длинный ряд больших витрин. Каждая с любовью и выдумкой рассказывала маленькую историю, каждая отличалась от соседних. Вдоль фронтонов посередине были укреплены (как будто приклеены) красочные рекламы, свисавшие до высокого портала. А наверху, под самой крышей, по вечерам бежала светящаяся надпись. Ты подходишь к магазину, и тебя неудержимо влечет от витрины к витрине, ты снова становишься ребенком, для которого все и вся — только повод для собственных желаний и мечтаний. А потом ты, уже поддаваясь этому волшебству, поднимаешься по четырем-пяти ступеням к главному входу, где у вращающейся двери стоит верзила-швейцар в своей зеленой ливрее и большой фуражке и следит за тем, чтобы дверь хорошо вращалась и чтобы в универмаг не проникали уличные мальчишки. Время от времени он длинной рукой подталкивает дверь, она проворачивается, вместе с ней движутся и люди, входящие и выходящие, поднимается прохладный сквозняк, а швейцар стоит, широко расставив ноги, и смотрит на улицу и на прохожих, не выпуская из виду дверь. И тогда ты вступаешь в нутро универмага и оказываешься в высоком зале, куда сверху через окно падает яркий свет. Зал простирается в глубину направо и налево, как будто раскрывая тебе объятья. Но ты не в состоянии охватить взглядом весь зал, ты лишь смутно ощущаешь его глубину, что-то все время закрывает тебе обзор. И ты поневоле то и дело изумляешься, пока шагаешь от широкого прохода в центре в глубину зала по бесчисленным боковым ходам налево и направо мимо заваленных товарами прилавков. Один за другим возникают все новые проходные зальчики, отделенные друг от друга лишь узким проходом между прилавками. Но не успеешь окинуть их взглядом, как уже проходишь мимо. Но это лишь начало искушения. Ибо впереди, в конце центрального прохода, рядом с главной лестницей, и там, где около лифтов поворот за угол, в чем-то вроде шатра стоит мужчина без пиджака и азартно убеждает круг любопытных, каковой постоянно обновляется, приобрести вот этот маленький аппарат. Чудесное действие аппарата доступно любому желающему. Всего за пятьдесят пфеннигов. Мы имеем честь предложить вам маленькое чудо света. Так что спешите купить его сегодня, потому что завтра оно уже не будет чудом. И пока ты стоишь там и изумляешься, до тебя доносится легкий морской бриз, аромат сосновых иголок, мыла, духов и пудры, гребешков, кошельков и шалей. Женщины приносят их с собой, ведь, приходя сюда, они не упускают случая, медленно и задумчиво пройтись мимо прилавков, пожирая взглядами то, что должно принадлежать только им. Ах, эти молодые девушки, что толпами забегают сюда из контор примерно в полдень! В другом крыле здания дело обстоит серьезнее: там, на битком забитых полках, тебя ожидают в больших коробках шерстяные вещи, лен и сатин.
Ты входишь в лифт и, пока тебя с ног до головы обтекает струя теплого воздуха, возносишься на второй этаж. Сквозь сужающуюся щель ты видишь вытянутые шеи тех, кто не успел войти, и удаляющуюся суету остальных, прокладывающих себе путь в толпе. И вот ты уже стоишь среди небрежно расставленной мебели и тяжелых камчатных тканей для кресел и диванов, приглашающих тебя к блаженному погружению. Но ты нерешительно движешься дальше, перешагивая через ковры и дорожки, в которые вплетены мечты и легенды (сейчас тебе не до них), проходишь мимо толстопузых холодных рулонов линолеума, похожих на уличные тумбы, и вступаешь в обширный атриум. Его простор, свет и высота распахивают настежь все здание и даже крышу, каменные стены расступаются, и ты ощущаешь себя на какой-то широкой площади, в незнакомом городе, в незнакомой южной стране, где жить намного легче. Но в то же время это большой искрящийся театральный зал с ярусами, опоясывающими стены вплоть до стеклянной крыши. И повсюду полно людей, как перед началом представления. Они стоят и беседуют, бегут или сидят и смотрят, перегнувшись через парапет, вниз, на тебя, а ты стоишь внизу и глядишь на них. Вокруг звучат голоса, ты слышишь их все сразу, но ни один из них не внятен тебе. Это хор голосов, но твой слух воспринимает его как сплошной нарастающий гул со множеством обертонов, его лучше слушать, закрыв глаза. И так же, как в твоих ушах, этот гул стоит во всем доме, на всех этажах и переходах, он впитывает в себя все звуки, столь же разнообразные, как краски в светлом дворе, здесь, внизу, где на полках уложены наискосок рулоны тканей, зеленые, красные, голубые, желтые и черные. Все это темнеет и светлеет в бесчисленных оттенках, твои глаза словно обретают новое зрение: вон там синие бархатные ткани, а там лазоревые шелка, велюры и крепдешины, бордовые вуали и набивные ситцы, пестрые муслины и парча. Все эти краски, оттенки и ткани бьют тебя наотмашь из драпировок в центре двора, из декораций и искусных манекенов. А между ними снуют продавщицы в черном, всегда готовые к услугам, стоит лишь подозвать их.