— Боишься, что тебя узнают в лицо? — спросил Одноногий.
— Нет, — сказал тот, что лежал на носилках.
— Может, ты суеверный? — сказал один из санитаров.
Тот, что лежал на сцепленных под головой руках, спокойно сказал:
— Нет, я не суеверен. Но не хочу видеть свою фотографию на носилках с простреленным животом.
Все молчали и смотрели на него или уставились в пол.
Кажется, его слова произвели неприятное впечатление даже на Вольфа. Он взялся за рукоятку носилок и, помолчав, сказал:
— Вполне могу понять, почему ты не хочешь себя видеть.
И снова замолчал.
— Однако же, — сказал тот, что расхаживал с перевязанной головой, — не стоит усложнять. Это всего лишь съемка на пленку со всеми фокусами.
— Нет, — сказал Однорукий. — Это нечто совсем иное, чем просто съемка.
— Нам нести его? — спросил один из санитаров.
— Да, это нечто совсем иное, чем просто съемка, — повторил тот, что лежал на носилках.
— А нас здесь никто не увидит? — вдруг спросил Однорукий.
— Нет, — спокойно ответил Вольф. — Здесь нас никто не увидит. Нам нужно поторопиться.
— Я считаю, это неплохо, что мы сфотографировались, — продолжал Лежачий и сел на носилках, так что перевязка на его теле сбилась.
— Твое дело — лежать, — сказал один из санитаров.
Лежачий снова улегся.
— Мне только жаль, что дело уже зашло так далеко, — продолжал он. — Со всем этим и с нами. И что нам приходится здесь фотографироваться.
— Брось, — сказал парень в «окровавленном» тюрбане.
На его лице были видны только глаза, нос и рот. На крыльях носа выступил пот, глаза такие, словно его лихорадило. Может, ему было слишком жарко в этих бинтах.
Все замолчали, а мне страшно захотелось убрать фотоаппарат в сумку и уехать домой.
— Давай, — сказал Вольфу парень на носилках. — Хватит болтать. Мне все равно, узнают меня или нет. Давай.
— Как ты собираешься его снимать? — спросил Вольф.
Я пожал плечами и сказал лишь, что мне все едино.
— Отойдите подальше, ребята, — сказал один из санитаров.
Все медленно попятились от носилок и встали полукругом вокруг меня. Пока санитары ухватывали носилки покрепче, а Лежачий высвобождал руки из-под головы и вытягивал их вдоль тела, остальные стояли и смотрели, как будто были свидетелями казни. Но прежде санитары еще раз опустили носилки на пол, поправили плечевые ремни и снова подняли носилки.
— Ты готов? — спросил Вольф.
— Да.
Я отступил назад, глядя в окошко фотокамеры левым глазом, и нажал на спуск.
Парень лежал тихо, чтобы я мог снять его с закрытыми глазами и вытянутыми вдоль тела руками. Рот болезненно искривлен, старое, скорбное лицо. Замотанное тело при дыхании приподнимается и опускается. Я знал, что все это для потехи, забава такая, да нет, не забава, это всерьез, но можно было забыть, что всерьез, и, несмотря на это, меня охватила страшная тоска.
— Так, — сказали санитары и поставили носилки на пол.
Парень поднялся и сразу же стал аккуратно разматывать бинт. Он разматывал его, не торопясь, широкими круговыми движениями, перекладывая за спиной из руки в руку, скатывал энергичным полуоборотом с корпуса и, схватив обеими руками спереди, свертывал в рулончик. Все глядели, как он это делает.
— Когда ты проявишь снимки? — спросил Вольф.
— У меня еще три кадра на пленке, — ответил я.
— Тогда ты можешь сфотографировать всех нас еще раз.
Он подозвал ребят. Все уже успели переодеться. Они встали в обнимку, тесным полукругом, положив руки на плечи друг другу. Так я их и снял. Последний снимок сделал парень с носилок, а я встал на его место. Рядом со мной стоял Вольф, с другой стороны Однорукий, я положил руки им на плечи.
Потом мы, разбившись на группы, разъехались по домам. Через два дня я передал Вольфу пленку и фотографии.
— Спасибо, — сказал он и замолчал, внимательно рассматривая каждый снимок.
— Твоя была идея, Вольф? — спросил я.
— Да.