— Не хочешь меня больше? — Она, должно быть, желала пошутить, но вместо этого заплакала.
Он отдал ей тридцать тысяч долларов, — все, что было у него на тот момент в сейфе. И на следующий день отправил еще двадцать. Вряд ли она рассчитывала на такую сумму, — в конце концов, когда-то она поступила с ним некрасиво и даже не извинилась. Но он желал поскорее забыть о встрече, о той жуткой безобразной маске, которую она теперь носила вместо лица; отделаться от воспоминания, откупиться.
И вот сейчас он, умный, сильный, щедрый, справедливый Норов, собирался отдать приказ, чтобы подобное сделали со Светой Серпер. Изуродовали, обезобразили, превратили в отталкивающую калеку. Без этого окружающие его люди не поймут его и перестанут уважать. И он уже не будет в их глазах умным, сильным, щедрым и справедливым Норовым.
Ну уж нет! Плевал он и на окружающих и на их мнение! Он поступит так, как считает нужным.
Он вытащил мобильный телефон и набрал Моряка.
Тот еще не спал.
— Ну че ты там надумал? — весело поинтересовался Моряк.
Похоже, он уже успел вколоть дозу.
— Давай отложим, — прикрывая телефон и глядя в широкую неподвижную спину охранника в черном пиджаке на пассажирском сиденье, негромко проговорил Норов.
— Че так? — удивился Моряк.
— Не хочу.
Моряк помолчал, подумал и хмыкнул.
— Ладно, — насмешливо проговорил он. — Базару нет, дело твое. Гляди, потом не пожалей.
В Энгельс Норов не приезжал месяца два, а когда появился, то ни Пацанчик, ни Моряк к прежнему разговору уже не возвращались. Ему показалось, что их обращение с ним немного переменилось; то ли потому что он уже не был во власти, то ли оттого, что оба сочли отказ от мести слабостью.
После ухода из Кремля Ельцина, Пацанчик в разгар построения «вертикали власти» благоразумно вступил в «Единую Россию», но особого доверия в партии не стяжал, — был слишком самостоятелен и личную преданность выражал недостаточно рьяно. Его мягко вынудили уйти в отставку в 2009-м. Моряк умер еще раньше; в последние годы он сильно пристрастился к наркотикам и загнулся от передозировки. Норов был на его похоронах, хотя понимал, что об этом напишут в прессе. Илья не приехал; в ту пору он еще оставался мэром, и публичное появление на похоронах вора в законе могло обернуться для него серьезными неприятностями.
Темнота постепенно рассеивалась, сменялась ровным серым сумраком; впереди на холме смутно проглядывали очертания дома. Последние два километра дорога поднималась круто вверх. Норов хотел прибавить шагу, но ноги уже не слушались, он и так отмахал километров девять.
Правый глаз почти совсем заплыл, он на ходу прикладывал к нему холодную поверхность телефона, чтобы уменьшить опухоль. Стареешь, Кит, раньше ты успел бы закрыться.
Между прочим, смешная история получается, Кит, а? Ты когда-то простил всю серперовскую шайку, этих гадких пиявок, которые тебя обворовывали и в благодарность едва не посадили. Ты из-за них провел месяц на нарах, нахлебался помоев, лишился работы, но простил. А любящую женщину ты простить не хочешь. Молодец, Кит! Вот это — по-нашему, по-норовски! Выгони ее к черту! И еще скажи что-нибудь обидное напоследок, чтоб лучше тебя запомнила! Только поторопись, а то вдруг она уже уехала.
Куда она уехала?! Как куда? Домой, Кит. К мужу и сыну, ты ведь сам велел ей убраться до твоего возвращения! Эй, Кит, постой! Куда это ты так припустил? Я за тобой не поспеваю. Куда ты мчишься, старый конь? Не «старый», а «гордый», умник. «Куда ты скачешь, гордый конь?». Да погоди же! Гордые кони так не летают, Кит. Вот как раз гордые и летают!
Глава третья
Анна и Гаврюшкин сидели за большим кухонным столом, не глядя друг на друга, и молчали. На тяжелом лице Гаврюшкина читалась не проходившая обида, уголок его рта болезненно подергивался; Анна была бледна и измучена. Видимо, все три часа, что Норов отсутствовал, прошли в упреках и ссорах, от которых оба устали. Перед Гаврюшкиным стоял нетронутый йогурт, который достала ему Ляля, и лежал нарезанный в тарелке сыр, — он ни к чему не прикоснулся.
На каменной кухне, продуваемой ветром из разбитого окна гостиной, было холодно и неуютно, включенный электрический радиатор не спасал от сквозняка. Анна зябко куталась в плед; толстый большой Гаврюшкин, сидя на высоком табурете, горбился. Он был в обтягивающем джемпере с низким вырезом, такого же фасона, что и у Брыкина, только черном. На открытой шее, заросшей черной щетиной, нервно катался кадык. Забытый впопыхах Норовым пистолет лежал на столе, ближе к Анне. Она прикрыла его бумажной салфеткой, — должно быть, он ее пугал.