Административный рычаг, сильно расшатанный перестройкой и нетрезвыми непоследовательными реформами Ельцина, не был тогда давящим неумолимым прессом, каким он сделался позже. Главным оружием обеих сторон — и правящей и оппозиции, — являлись подкуп и компромат. Подкупом занимались бандиты — они знали в Энгельсе все ходы и выходы; Норов оставил за собой идеологию и агитацию. Он не столько топил Сидихина в грязи компромата, сколько делал его смешным на грубый простонародный лад.
Например, тот, в числе прочего, напирал в своих выступлениях на семейные ценности, призывая женщин рожать больше. Как-то утром жители Энгельса, проснувшись, обнаружили, что городские фасады и заборы покрылись призывами: «Засадихин, отдай алименты!». «Засадихин» звучало обидно; о реакции мэра можно было догадаться по тому, что все дворники в этот день старательно замазывали надписи краской. Народ потешался.
Вскоре появился еще один призыв, отражавший невоздержанность мэра в употреблении алкоголя: «Засадихин, пора опохмеляться!». Замазали и его, но прозвище «Засадихин» к мэру уже приклеилось.
— Ляля, брось, пожалуйста, одеяло, я завернусь, — попросил Норов. — А то я чувствую себя Роденовским мыслителем.
— Возьми халат, — Ляля кинула ему его же банный халат, который надевала накануне. — А почему мыслителем?
Халат упал, не долетев до лестницы. Анна вскочила, подняла его и укутала Норова.
— Это такая скульптура, — пояснил Норов. — Сидит голый мужик и думает, кому вломить.
Гаврюшкин расслышал в этих словах намек на себя.
— А че тут думать? — враждебно отозвался он, поднимаясь на ноги и потирая бок. — Тебе!
Анна вышла на кухню за льдом. Пересекая гостиную, она на секунду задержалась подле Гаврюшкина, коротко на него взглянула и прошла мимо. Гаврюшкин насупился.
— Я тебя все равно достану, Нор! — угрюмо пообещал он.
— Не надо мне «тыкать», — сказал Норов. — И не называй меня «Нором».
— А как мне тебя называть? — огрызнулся Гаврюшкин. — Ты будешь мою жену трахать, а мне тебя за это Пал Санычем величать?!
— Это было бы уважительно по отношению к твоей жене.
— Сука!
— Ты другие слова знаешь?
Услышав их перепалку, с кухни прибежала Анна с пакетами льда.
— Что здесь опять происходит?! — воскликнула она.
— Общаемся, — ответил Норов. — Учимся хорошим манерам.
— От — бись ты со своими манерами! Учитель, бля!
— Похоже, он — необучаемый, — вздохнул Норов.
— Да перестань же! — взмолилась Анна. — Пойдем в ванную, я помогу тебе умыться, и смажем твои раны мазью…
— Сделай мне, пожалуйста, кофе, а потом уж я пойду рожу мыть.
— Ты уже ему кофе делаешь?! — ревниво осведомился Гаврюшкин.
— Я всегда ему кофе делала, — сдержанно ответила Анна.
Илья Круглов победил в первом же туре, набрав почти 53 процента; Сидихину не помогли даже подтасовки. Тот долго не мог поверить в свое поражение, требовал пересчета голосов и пытался оспорить результаты выборов в суде, но из этого ничего не вышло.
Пацанчик оказался отличным мэром, трудягой, лишенным тщеславия. Он выбивал фонды в Москве и в областной администрации, ремонтировал дороги и дома, знал меру в воровстве; даже обновил-таки ливневку и построил желанный новый коллектор. Он по-прежнему ходил по улицам без охраны; жители Энгельса его очень любили, он легко переизбрался на второй срок, затем и на третий.
В течение многих лет Норов два раза в месяц приезжал в Энгельс и парился в русской бане с ним и Моряком. Норов не был страстным поклонником русской бани, но из уважения к хозяевам, хвалил ее. Между ними сложилась своеобразная дружба; они гораздо реже говорили о возникавших время от времени практических делах, чем о жизни, женщинах или запутанных житейских ситуациях, в которые случалось попадать им самим и их знакомым. То, что им удавалось находить общий язык, на первый взгляд, казалось необъяснимым: Моряк был уголовником-рецидивистом, жившим по воровским законам; Илья — напротив, порядочным, законопослушным человеком, изобретательным предпринимателем, технарем, искренне переживавшим за простой народ. Норов — одиночкой, правдоискателем, которого характер и судьба занесли в политику. Их взгляды не всегда совпадали, они нередко спорили; но главным было то, что свои убеждения все трое ставили выше личной выгоды.
Конечно, каждому случалось, в силу тех или иных обстоятельств, изменять принципам, но они понимали, что поступать так нехорошо, неправильно, и старались этого избегать. Недостаток гибкости не позволял им занять положение выше того, которое они уже достигли, но никого из них это не огорчало. Друг с другом им было легче, чем с людьми своего социального круга.