— Как думаете, пеленгование удастся?
— Кто их знает… Если примут на правом фланге, пропеленгуем.
— Надо бы знать, откуда они передают.
— Вот и лови… Разговаривают по ночам, семь — восемь секунд. Ну, как поймаешь? Мне нужно хотя бы сорок секунд…
— Ну что ты канючишь! — оборвал Славка Шустов.
Ватагин нахмурился: он знал, что адъютант завидует любому оперативному работнику и именно поэтому не прощает и Бабину его тоскливой рассудительности.
— Что ж, сеанс окончен? — спросил полковник и встал, потягиваясь.
— Я и начальнику шифрослужбы докладывал, но он тоже ничего не видит утешительного, — жаловался Миша. — «Ваш полковник, говорит, слишком торопится. Кодированные таблицы противника не у меня в кармане». Эти подковы с одного коня…
— Подковы, подковы… — вздохнул полковник и вдруг все обратил в шутку: — Что ж, как раз по сезону! Бегут «а всех фронтах — вот им и нужно получше подковаться… Верно, Шустов?
Шустов промолчал. Он-то прекрасно понимал, что полковнику не до шуток.
Ватагин стал вылезать из фургона. Часовой поддержал его под руку. Из-под деревьев уже тянуло дымом солдатских костров. Сержант-усач, сидя на задке подводы, стругал брынзу в котелок. Потянувшись над изгородью, распряженная лошадь черной губой трогала куст лимонных георгинов. В этот рассветный час во дворе все казалось таким мирным, как будто солдаты уже возвращаются по домам. И особенно привольно звучал чей-то тенорок:
Во поле березонька стояла, Во поле кудрявая стояла…Видно, и этот певец, как и многие в те дни, думал: «Коли перешли рубеж — значит, и конец близок».
Но Ватагину, пока он шел по двору, было не по себе: он испытывал противное для здорового человека бессилие — знать, что где-то во вражеском тылу, в посольском особняке, сидят молодчики, готовые на все, и не иметь возможности до них добраться. Переговариваются! О чем же, позволительно спросить? И почему с такой настойчивостью? В последние недели эфир на Балканах буквально клокочет: на разных волнах и в разных направлениях, открытым текстом и морзянкой, ведут передачи англичане и немцы, четники и партизаны, легионеры и посольства, подводные лодки и самолеты. Сводки радиоперехватов фронта систематизируются ежечасно. Командующий требует: «Примите меры к уточнению!» Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Правда, Ватагин держит одну нить: друзья из Болгарии сообщили штабу фронта, что в Софии, в здании германского посольства, работает, по их сведениям, тайная радиостанция. Это уже похоже на дело. Известно, что английская разведка год назад нащупала нечто подобное в Ирландии. Там, в Дублине, с чердака своей миссии немцы руководили по радио операциями подводных лодок в Атлантике. Это понятно. Остается расшифровать, о чем же хлопочут гитлеровцы здесь, на Балканах, в дни бегства? «Warne vor Ungluck» — «Остерегайтесь беды»… Что это значит?
5
Шустов дал газу. Он досадовал на толстокожего Бабина, который, как видно, решил спать в кабине всю дорогу. Бабин очнулся от рывка и, зевнув, заметил:
— Несерьезный человек наш полковник.
— Не может быть! Это тебе в Военном совете сообщили?
— Нет, я сам вижу. Все он шутит, шутит…
— Д если без шуток, то лучше голову под мышкой носить. Все умные люди шутят. Даже Маркс…
— Или капитан Цаголов?
Шустов промолчал, только прибавил газу. Со стороны Бабина это особый способ уязвления. Кроме полковника, адъютант действительно обожал капитана Цаголова — щеголеватого храброго горца, попавшего в разведку из моряков и мечтавшего вернуться во флот.
— Серьезному человеку шутить незачем, — между тем философствовал Бабин. — Так работать трудно.
— Мне вот легко…
— Ты канцелярист. Это не работа.
Можно ли больнее хлестнуть по самолюбию? Шустов надолго замолчал, свободно положив руки на баранку, покачиваясь и вперившись взглядом в набегающее полотно гудрона.
На берегу Дуная долго ждали переправы, Шустов отрывисто бросил:
— Искупаемся? Все-таки Дунай…
— Купайся.
— Неинтересно? Тебе что Дунай что Клязьма — все едино?
Потом на пароме огибали камышовые островки. Красота, кто понимает! Синее небо. Ласточки над водой. Румынский мальчишка в серой от пыли шляпе что-то напевает по-своему: «Маринаре, маринаре…» Но младший лейтенант и радист отчужденно и мрачно стояли на разных сторонах парома.
Уже за Дунаем, в Добрудже, Шустов притормозил машину, распахнул дверку: отставший от роты солдат просился подвезти.