Уже убили всех, только один Платонов держал плацдарм, от которого зависел в эти минуты исход всей войны.
Плот рассыпался от близкого взрыва, когда до берега было еще метров двести. Половину бойцов пришибло бревнами, а кто не умел плавать, утоп сам. Кое-как сгрудили вместе что поймали и, навалившись, поплыли дальше.
Кузин совсем растерял остатки храбрости. Когда далекий фашистский пулеметчик начал стрелять по остаткам плота, он решил, что Родина не стоит его жизни. «Зачем мне умирать? — спросил себя Кузин. — Что изменится, если сейчас я выберусь на берег и брошусь навстречу безжалостным пулям? Ведь какая получится подмога из нас — он пересчитал глазами оставшихся — восьмерых? Плюнуть и растереть. На один зуб фашистам. Не хочу!»
Решив так, он отпустил бревно, за которое держался и нырнул. Под водой Кузин бросил винтовку, снял гимнастерку с документами в кармане, сапоги. Плыть сразу стало легче и Кузин позволил течению отнести себя подальше от опасного места. Он почти выбрался на берег, когда шальная пуля, выстреленная совсем в другого человека, попала ему голову. Кузин пошел на дно и навсегда исчез из памяти живых и мертвых.
Птица помог выбраться Гольдштейну на берег. Философский кандидат был ранен в правую руку, из ладони струйкой била кровь. Больше никто не спасся. Впереди в близком пролеске, были слышны выстрелы.
— Это Платонов держится, нас ждет! — сказал Птица. — Пойдем, товарищ, поможем ему.
Они побежали по голому пляжу, Птица впереди, Гольдштейн — за ним. Невидимый враг стрелял по ним из леса и удивлялся, что никак не может попасть. А Птица чувствовал, что пули, одна за одной, вонзаются в его тело и толкают назад. Бежать от этого было неудобно, но останавливаться — еще хуже.
«Как хорошо, что в меня попадают, хитро мы с товарищем придумали спрятать живого за мертвым», — радовался Птица на бегу, хотя ничего они не придумывали и мертвый прикрывал живого лишь по случайности, точно так же живой мог сейчас прикрывать мертвого. А через мгновение это стало уже не важным. Пуля пронзила одежду Птицы, пролетела через дырку в теле и убила Гольдштейна в живот.
Платонов символично лежал под березовым деревом. Ему было рано умирать. Надо было дождаться подмоги. Платонову было стыдно, но он так устал воевать, что уже не верил в подмогу. Ему стало казаться, что он один на белом свете ведет бой с фашистами и не дает им мордовать Родину. И вот теперь его человеческие силы на исходе, не помогает больше испытанный способ, и нужно умирать.
Его ранили еще дважды — в правое плечо и в левую ногу. В ногу было не страшно, Платонов знал, что она больше не пригодится, а плеча было жалко — отнялась рука, и теперь он не мог перезарядить автомат. Это была последняя капля. Платонов зарыдал. Он плакал от обиды, размазывая по щекам слезы бессилия, он всхлипывал и рычал, подобно дикому зверю, и кусал корни березы, не зная как еще выразить свое несогласие со смертью. Но, плача, Платонов не забывал и стрелять, чтобы не проиграть войну раньше времени.
Таким его и увидел Птица: лежащим почти на спине, некрасиво вывернутым в прицельной позе, рыдающим, окровавленным, но еще живым.
— Вот и подмога, Платонов, — сказал Птица, устраиваясь в корнях рядом с товарищем.
Они еще долго стреляли по фашистам из своего надежного места. Птица помогал Платонову заряжать автомат и прикрывал его с той стороны, где засел меткий вражеский снайпер. Потом Платонов перестал стрелять, и в следующий миг на берег хлынули наши войска.
Птица почувствовал, что сила, не дававшая ему взлететь в небо, отступила. Он взглянул в последний раз на мертвого Платонова, оттолкнулся ногами от мшистого корня и взмыл над землей. Над лесом плыли комковатые серые облака. Над ними, на высоте, недоступной даже орлам, начинались Небеса. Выше, за самым высоким и счастливым Седьмым Небом, светило яркое и честное Солнце. Дальше простирался бесконечный космос вселенной, в самом сердце которого горел вечный огонь. К этому огню, неторопливо и уверенно, плавно взмахивая могучими крыльями, летела душа Птицы.
Так над землей. На земле Платонов открыл глаза.
Макс Дубровин © 2006