В. Набоков
СМЕРТЬ
Драма в двух действиях
Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Комната. В кресле, у огня, — Гонвил, магистр наук.
ГОНВИЛ:
…и эту власть над разумом чужим
сравню с моей наукою: отрадно
заране знать, какую смесь получишь,
когда в стекле над пламенем Лазурным
медлительно сливаются две соли,
туманную окрашивая колбу.
Отрадно знать, что сложная медуза,
в шар костяной включенная, рождает
сны гения, бессмертные молитвы,
вселенную…
Я вижу мозг его,
как будто сам чернилами цветными
нарисовал, — и все же есть одна
извилина… Давно я бьюсь над нею —
не выследить… И только вот теперь,
теперь, когда узнает он внезапно —
а! в дверь стучат… Тяжелое кольцо
бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,
стук беспокойный…
(Открывает.)
Вбегает Эдмонд, молодой студент.
ЭДМОНД:
Гонвил! Это правда?..
ГОНВИЛ:
Да… Умерла…
ЭДМОНД:
Но как же… Гонвил!..
ГОНВИЛ:
Да…
Не ожидали… Двадцать лет сжималось
и разжималось сердце, кровь живую
накачивая в жилы и обратно
вбирая… Вдруг — остановилось…
ЭДМОНД:
Страшно
ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?
Она была так молода!..
ГОНВИЛ:
Читала
вот эту книжку: выронила…
ЭДМОНД:
Жизнь —
безумный всадник. Смерть — обрыв нежданный,
немыслимый. Когда сказали мне —
так, сразу — я не мог поверить. Где же
она лежит? Позволь мне…
ГОНВИЛ:
Унесли…
ЭДМОНД:
Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:
она всегда ходила в темном… Стелла —
мерцающее имя{1} в темном вихре.
И унесли… Ведь это странно, правда?..
ГОНВИЛ:
Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
печаль в тебе находит струны… Впрочем,
с моей женой ты, кажется, был дружен?
ЭДМОНД:
Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!
Как утешать тебя? Ты словно — мрамор:
торжественное белое страданье…
ГОНВИЛ:
Ты прав, не утешай. Поговорим
о чем-нибудь простом, земном. Неделю
ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
О чем раздумывал?
ЭДМОНД:
О смерти.
ГОНВИЛ:
Полно!
Ведь мы о ней беседовали часто.
Нет — будем жить. В темницу заключенный
за полчаса до казни паука
рассматривает беззаботно. Образ
ученого пред миром{2}.
ЭДМОНД:
Говорил ты,
что наша смерть…
ГОНВИЛ:
…быть может, удивленье,
быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем,
к последнему; но есть одно: крепка
земная мысль — прервать ее стремленье
не так легко…
ЭДМОНД:
Вот видишь ли — я мучусь…
Мне кажется порой: душа в плену —
рыдающая буря в лабиринте
гудящих жил, костей и перепонок.
Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
под пальцами толчки тугие сердца,
здесь — за ребром — и здесь, на кисти, — отзвук.
И видеть, мыслить я боюсь — опоры
нет у меня, зацепки нет. Когда-то
я тихо верил в облачного старца,
сидящего средь призраков благих.
Потом в опустошительные книги
качнулся я. Есть книги как пожары…
Сгорело все. Я был один. Тянуло
пустынной гарью сумрачных сомнений —
и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
большеголовый, тяжкий, напряженный,
в пронзительно сверкающих очках,
с распоротою жабой на ладони…
Ты щипчиками вытащил за узел
мои слепые слипшиеся мысли,
распутал их, и страшной простотой
мои сомненья заменил… Наука
сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел
ком земляной в пространстве непостижном
червивый ком, вращеньем округленный,
тут плесенью, там инеем покрытый{3}…
И стала жизнь от этой простоты
еще сложней. По ледяной громаде
я заскользил. Догадки мировые —
все, древние и новые, — о цели,
о смысле сущего — все, все исчезли
пред выводом твоим неуязвимым:
ни цели нет, ни смысла; а меж тем
я втайне знал, что есть они!.. Полгода
так мучусь я. Бывают, правда, утра
прозрачные, восторженно-земные,
когда душа моя — подкидыш хилый —
от солнца розовеет и смеется
и матери неведомой прощает…
Но, с темнотой, чудовищный недуг
меня опять охватывает, душит:
средь ужаса и гула звездной ночи
теряюсь я; и страшно мне не только
мое непониманье — страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье
и все пойму я… Гонвил, ты любил
свою жену?..