— Э-у-кушер, — по буквам читает Василий Илларионович. — Акушер!
— Р-р… р-р, — быстро объясняет Валери и дробно смеется.
— Мальчики, — говорит Лариса, — мы же идем пить кофе по-турецки.
«La Goutte — d'Or» — выведено на углу. Такая вот улица. Спасибо судьбе — сделала путешественником.
— Набрался я, — извиняется Василий Илларионович. — Ну да ладно. Скоро домой, а там не попляшешь.
Сворачиваем в переулок. Цокают каблучки женских туфелек. Женские коготки держат меня за локти, а Василий Илларионович бредет за спиной, останавливается через каждые три шага и читает вывески.
— Буланжьер-ботисьер. Саша! — кричит мне. — Девушки! Я научился читать. Пэн. Ле Пэн. Ле Пэн — это у них такой Жириновский есть.
— Ле Пэн — это хлеб, — говорит Лариса.
— Хлеб, — грустно повторяет за ней крестьянин, — хлебушек.
— Какая, Саша, у тебя мускулистая рука, — мурлычет в ухо Лариса.
— Мускулистая, — соглашаюсь и заглядываю ей в глаза.
Вижу в них ночь и тревогу инстинкта. Оборачиваюсь к Валери, заглядываю и в ее. Нет у нее в глазах ничего, только ночь.
— О друа, — говорит Валери и тянет меня направо.
Оказываемся в узком тупичке. От перекрестка долетает одинокий лучик. Различаю на стене жестяную вывеску, на которой намалеван толстый турок в феске, в полосатой пижаме почему-то, с метровыми усами, пузатый.
Подтягивается Василий Илларионович.
— Турок, — констатирует он.
— Турецкий кофе, — мурлычет Лариса и трется, щекой о мое плечо.
Дверь распахивается, и Валери вводит нас. Тут Стамбул-Константинополь. В зале на деревянных диванчиках, покрытых потертыми коврами, сидят восточные люди и перебирают желтыми пальцами камешки бус. Эти бусы сразу мне бросились в глаза. У каждого в одной руке бусы, в другой — чашка без ручки. Забыл, как такая называется.
— Чайку бы сейчас с мятой, — вздыхает Василий Илларионович.
— А кофе по-турецки? — спрашивает Лариса.
На шершавых стенах похожие на средневековые факелы горят светильники. Появляется турок в феске и пижаме. Животастый и усатый. Это, похоже, его нарисовали на вывеске. Он кланяется и пятится. Мы выходим за ним в маленький без единого лучика дворик, пересекаем его в четыре шага, оказываемся в другом зальчике, где такие же диваны с коврами, такие же факелы на стенах и почти нет посетителей. Пара теней по углам, и все.
Забираемся с ногами на ковры. Лариса снимает туфельки и тоже садится. Вижу ее гладкие, в чулках, искрящиеся коленки. До этого я на ее коленки внимания не обращал, поскольку вокруг пипов хватало. Но коленки бывают посильнее пипов в тысячу раз. Вспоминаю, как врезал Мите на «Маргарите», — морозная струйка пробегает по спине. Касаюсь указательным пальцем ее коленки и говорю:
— Температура нормальная. Тридцать шесть и шесть.
Лариса выгибает спину и смотрит на меня правильным взглядом плохой девчонки:
— Так вы рисуете? Пригласите меня на выставку, когда будете в Москве.
— Я скоро приеду. И уже сейчас приглашаю. Я, можно сказать, уже приехал.
— Обманываете. Так легко обмануть доверившуюся женщину.
— Вовсе не легко, — не соглашаюсь с ней.
Василий Илларионович начинает сопеть. Так он засыпает на диванчике.
— Не спи, Василий, замерзнешь.
Он открывает глаза и почти трезвым голосом отвечает:
— А я один раз замерз. Так в сугробе и замерз. Меня лошадь спасла.
Появилась исчезнувшая было Валери. За ней турок семенит полусогнутый с подносом, на котором дымятся чашечки. Мы пьем глоточками.
— Как я люблю, мальчики, кофе по-турецки.
— И я тоже.
Кладу ей снова ладонь на коленку. Куда же мне ее еще класть? Эта желтая коленка меня так и притягивает. Валери садится на диванчик бочком и вглядывается, вглядывается.
— И виски, — говорю я.
— «Блэк лэбел»? — усмехается Валери.
— Они же мусульмане, — говорит Василий Илларионович.
— Все мы мусульмане в каком-то смысле, — отвечаю я.
— А мне виски с содовой. Какой он романтичный — Монмартр! — говорит Лариса.
Валери исчезает. Снова возникает вместе с турком. Мы пьем глоточками горячий кофе и холодный виски. Я глажу коленку Ларисы, а Валери кладет мне голову на плечо.
— Частная собственность, мать ее, на землю! — оживает вдруг Василий Илларионович. — Какая может быть собственность на землю! Это у Господа частная собственность. Зачем тогда вокруг земли столько споров и крови? Все войны были из-за нее. А собственности, Саша, просто нет. А если нет, так о чем спор?
— Как это нет? — удивляюсь я и даже перестаю гладить женскую коленку.
— Нет ее! Владеть можно только плодами рук своих! — Сибиряк расстегнул пиджак, и теперь видно, что у него рубашка выбилась из брюк.
— То есть ее не бывает надолго, — продолжает он. — Вон цари. Романовы, к примеру, или Гогенцоллерны. Сколько у них было земли? А теперь нет. Какие законы или указы ни пиши — все равно земля уйдет. Богу она принадлежит! А Бог все равно заберет.
— Верно, — соглашаюсь я. — Вы в Думу напишите. Или этому, президенту.
— Так они себя сами богами считают. Как там ихний, — крестьянин добродушно кивает в сторону Валери, — ихний Людовик говорил: «Государство — это я».
— Людовик Четырнадцатый, — вспоминаю, а Лариса уточняет:
— «Король — солнце». Вот завтра в Версале…
Снова уходит Валери и возвращается с турком.
Перед нами появляются какие-то баночки, клизмочки, мундштуки.
— Дакор, — говорит Валери и снова кладет голову мне на плечо.
«Кальян, мать их, — догадываюсь я. — Опиумная курильня, мать-перемать! Мы об этом с Вольтером не договаривались».
— Я лучше «беломорчика» курну, — говорит Василий Илларионович и достает из кармана мятую пачку.
— А мне интересно, — вздрагивает Лариса и спрашивает: — Вы умеете, Саша? Подскажите как. Вы такой сильный, у вас такие мышцы. Вы должны знать.
— Я знаю, — соглашаюсь. — Только аккуратней.
В Афганистане я всего попробовал — убийство, опиум, горы. Учитель нашел меня в горах, точнее, я его нашел. Учитель никогда не появится, пока ученик не готов.
Комната качнулась и остановилась. Блондинка, женщина, Лариса с круглыми коленками. Как российский сыр. Парижская женщина тут же. Черная челка ее чуть колышется над белым лицом.
Потом пузатый турок. Желтые раздутые щеки хомячка и маслянистые глаза. В его волосатых пальцах извиваются золотые змейки. Змейки уже на ковре, и Лариса:
— Ой какие милые! — восторгается и берет в руки.
— И я хочу, — тянется к змейкам Василий Илларионович. — Куплю Нине к жакету.
Вольтером тут и не пахнет и не с кем посоветоваться, хотя и без советов ясно. Даже после виски и пары опиумных тяг понятно, что пахнет кидняком, что, возможно, кидняк и планировался, что парижская челка не зря тут колышется.
— Не, — мотаю головой, — не па…
— Какие красивые цепочки и браслеты! — радуется Лариса. — А они золотые?
— Уи, уи! — кланяется турок.
— Не надо их трогать, — говорю и сам трогаю.
Теплые желтые змейки так приятны в руке.
— Не надо трогать, — повторяю, — а то после не отвяжетесь.
— Да нет, хорошие цепочки. Сколько они стоят? Мне бы Нине купить несколько штук…
— Вася — это подстава. Нас тут раскрутят, и все. Если покажешь деньги — их не будет.
— Брось ты, Саша, французы такие милые люди. Когда я в свинячье говно провалился с головой, так они меня вытащили, а мог бы и утонуть… А деньги еще есть. Я же три месяца на ферме со свиньями кувыркался.
— Это турки, Вася, а не французы. Они таких дураков, как мы, только и ждут.
Валери смотрит на меня пристально. На меня, но и как-то сквозь. Турок перестает кланяться и масляно улыбаться. Теперь его взгляд холоден и он тоже на меня смотрит сквозь. Зря я столько виски выхлебал. Кофе по-турецки вкусный. Не протрезвел я от него до такой степени, чтобы… Все понятно, все слова сказаны. После слов следуют действия. Какие действия, Учитель? Вольтер ты или таджик? Ты же говорил: «Выпей, сынок», и я выпил, а теперь не варит башка. Не варит по-турецки.